И Морэ окинул взглядом обоих коней. Третий, Гергея, пасся в тени — низкорослый, с виду тщедушный конь. Морэ, не дожидаясь ответа, выпряг коренника из телеги.
— Стой! — сказал священник. — Да ты хоть скажи, почему торопишься?
— Добо разбил турок, освободил нас.
— А где он теперь?
— Мы оставили его на большаке.
Морэ не произнес больше ни слова. Вскочил на деревенскую лошадь и умчался.
— Ну, — проворчал священник, — быстро спроворил дело!
Сойдя с места, он почувствовал, как что-то выпало у него из кармана. Поднял оброненный предмет и с удивлением оглядел его. Потом, ощупав, вспомнил, что это талисман турка.
В синем шелковом мешочке было что-то твердое. Отец Габор разрезал саблей мешочек, и оттуда выпало кольцо.
Камень в кольце был необычайно крупный, четырехугольный и темный — либо гранат, либо обсидиан, при лунном свете не разберешь. Ясно был виден на нем только полумесяц из какого-то бледно-желтого камня, а вокруг него — пять крохотных алмазных звездочек.
На подкладке мешочка блестели вышитые серебром турецкие буквы.
Священник понимал по-турецки, но читать не умел.
Он положил все обратно в карман и взглянул на Герге, решив ехать дальше. Но мальчонка сладко спал на мешке с бельем.
16
Как весело, как лучезарно светит солнце в небе! А ведь у Балатона ему нечего было увидеть, кроме обуглившихся крыш, лежавших повсюду трупов и затоптанных посевов.
О, если бы солнце было ликом господним, на землю падали бы с неба не лучи, а слезы!
Священник знал, что его селение тоже разорено, и все-таки, когда они въехали на холм и сквозь листву деревьев проглянула почерневшая от копоти колокольня с сорванной крышей, глаза его затуманились от слез.
Лошадь он не подгонял, и она плелась шажком. С каждым шагом все больше открывались разрушения. Во всей деревне не осталось ни одной целой крыши, ни уцелевших ворот. Во дворах обломки шкафов, разбитые бочки, рассыпанная мука, мертвые тела людей, издохшие лошади, свиньи, собаки.
Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших от опасности и вернувшихся, когда она миновала, да кое-какая живность, которой посчастливилось вырваться из рук грабителей.
Священник сошел с телеги и снял шапку.
— Сними, сынок, и ты шапку, — сказал он Герге. — Это село мертвецов, в живых никого не осталось.
Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.
Поперек дороги лежал длинноволосый седой крестьянин. Лицо его было обращено к небу; мертвыми руками он все еще сжимал железные вилы. Священник покачал головой.
— Бедный дядя Андраш!
И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.
На одной ограде двора, перевесившись на улицу, болталась голова молодого крестьянина. У него был переломан спинной хребет, и казалось, убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.
Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин, рылась в земле свинья. Свиней турки не трогают.
Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла глубокая рана.
Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства произошли потому, что молодой крестьянин, защищая жену, вонзил железные вилы в любимого дударя турок.
«Всех перережем!» — завопили озверевшие турки.
Священник взял лошадь под уздцы и повел ее дальше. Он больше не оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу, желтевшую под лучами солнца.
Наконец подошли к поповскому домику.
Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие стропила, образуя нечто вроде огромных букв «А». Над окном, выходившим на улицу, стена почернела от пламени.
Дом подожгли тогда же, когда поливали священника кипятком, пытаясь добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.
А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные комнатные цветы, обломки стульев, черепки посуды. И возле стола со сломанной ножкой на земле вытянулась старуха в черном платье.
Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом нее черная лужа крови.
Это мать священника.
— Вот мы и дома… — сказал священник, повернув к Герге мокрое от слез лицо. — Вот мы и дома…
17
Два дня хоронили почти непрерывно. Священник снял дробины с телеги и отвозил на кладбище по три, по четыре трупа сразу.
Герге шел впереди телеги. На поясе у него была сабля — подарок Добо, в руках крест. Священник вел лошадей и то пел, то читал молитвы.
На кладбище он покрывал мертвецов рогожей, чтобы их не клевало воронье, пока они возили все новых и новых покойников.
Наконец, на третий день утром, в деревне появилась крестьянка с ребенком. Они прятались в камышах на берегу Балатона. К вечеру, крадучись и озираясь, вернулись домой двое мужчин.
Они выкопали для погибших могилы; вместе с ними копал и священник.
И, только похоронив мертвецов, принялся отец Габор отстраивать кое-как свое жилище.
В доме было три комнаты, но во время пожара все потолки завалились.
Сперва священник сделал дощатый настил над комнатой, которая выходила окнами на улицу, чтобы было где укрыться от дождя. Потом сколотил шкаф и велел Герге собрать и поставить в него раскиданные по двору книги.
После долгого и скорбного труда похорон Герге нравилось перетаскивать и расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок. Пять томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом — цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи.
Женщина убрала кухню и принялась за стряпню. Она сварила зеленый горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой.
Два горшка на всю деревню!
После обеда священник осмотрел свой сад.
Он повел мальчика на пчельник, где стояла беседка, напоминавшая часовенку. Турки сорвали с нее дверцу, но, увидав в беседке только скамейку, маленький очаг, столик — вернее, доски, положенные на козлы, — да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего.
Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не верил, что они целы.
В садовую калитку вошла женщина. Она несла в переднике мертвого годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез.
— Яношка мой… — промолвила она и зарыдала.
— Мы похороним его, — сказал священник.
Герге надел шапку, поднял крест и пошел впереди.
— Спрятала я его, — рассказывала женщина, плача, — спрятала с испугу в яму для пшеницы, сунула в подушки. Тогда как раз убивали Янчи по соседству. Я подумала — заплачет мой сыночек, и меня найдут. Схоронилась за курятником. Но меня нашли, погнались за мной, и я убежала. Хотела вернуться к ночи, да мы повстречали других басурман. Они обшарили все камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили… Когда я вернулась, Яношку своего нашла уже мертвым. О боже, боже! За что ты отнял у меня сына?
— Не спрашивай бога, — строго сказал священник. — Господь знает, что творит, а ты не знаешь.
— Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью!
— Мы не ведаем, для чего родимся, и не ведаем, зачем помираем. Не говори больше о боге.
Он выкопал могилку. Герге подсоблял ему, роя землю мотыгой.
Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу.
— Подождите… — говорила она, задыхаясь от рыданий, — погодите немного…
Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое дитя, плакала и причитала:
— Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты меня больше рученьками своими… Никогда не скажешь мне: маменька родимая… Ой, увяли алые розочки на щечках твоих! Ой, не поглажу я больше белокурые твои волосики!.. — И она обернулась к священнику: — А глазки-то какие красивые были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково как… Ой, душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!..