— Цыц! — шлепнул ее турок. — Цыц, молчи! А то я тебя съем. Гам-гам!
Девочка умолкла, и только сердечко ее колотилось, точно у воробышка, зажатого в руке.
Но когда подошли к лошадям, девочка снова закричала:
— Папочка! Папа!
Тому, кто попал в беду, всегда ведь кажется, что вопль его будет услышан и в самой дальней дали.
Герге тоже тер кулаками глаза и ревел во весь голос:
— Я пойду домой! Я хочу домой!
— Молчи, поганый ублюдок! — заорал на него турок. — Вот сейчас разорву тебя пополам!
И он угрожающе потряс кулаком.
Дети притихли. Девочка была почти в беспамятстве от страха. Герге сидел на гнедом турка и тихонько всхлипывал.
Они тронулись в путь.
Выехали из леса. Герге видел, как вверх по дороге через Мечек тянутся обозы и рядом с ними скачут верхом пестро наряженные турки — конные акынджи[3], идут пешие асабы[4], наемники в разношерстной одежде. Сидя на быстрых низкорослых лошадках, всадники скакали к Печу.
Люди, шедшие впереди, сопровождали около десяти повозок и телег. На телегах в беспорядке навалены были перины, одеяла, покрывала, шкафы, кровати, бочки, стулья, звериные шкуры и мешки с зерном. Рядом с телегами, скорбно опустив голову, плелись невольники. Руки у них были закручены за спину, ноги скованы цепями.
У нашего янычара было три телеги и семь невольников. Кроме него, шли еще пять янычар в синих шароварах, красных башмаках и белых колпаках, в которые спереди были засунуты костяные ложки. У одного, правда, в колпаке торчала деревянная ложка. Тут же шли и три асаба в меховых шапках и с длинными копьями в руках. На колпаке нашего кривого янычара колыхалось запыленное белое страусовое перо, свисавшее чуть не до середины его спины.
Пока янычар был в лесу, все три его телеги стояли у обочины дороги, пропуская остальных. Турки ехали к себе домой.
Ребятишек и серого коня янычары встретили дружным смехом.
Что они лопочут там по-турецки — Герге невдомек. Но, видно, они говорят о нем, о Вицушке и о коне. Только посмотрят на него и на Вицушку — улыбаются. А как взглянут на коня — руками машут, точно от мухи отмахиваются.
Турок бросил обоих ребятишек на телегу, прямо на узлы с мягкой рухлядью. Там сидела толстощекая девушка-невольница; ноги у нее были скованы цепями. Ей турок и поручил детей. Затем один из янычар развязал грязный мешок и вытащил из него всякую детскую одежонку. Тут и юбчонка, и сермяга, и поддевка с плоскими медными пуговицами, и шапка, и шляпа, и маленькие сапожки. Турок отобрал две рубашонки, маленькую сермягу и швырнул их на телегу.
— Одень ребят! — приказал девушке одноглазый.
Девушке-крестьянке на вид лет семнадцать. Одевая ребятишек, она целовала, обнимала их. На глазах у нее были слезы.
— Как зовут тебя, ангелочек мой?
— Вицушка.
— А тебя, душенька?
— Герге.
— Не плачьте, милые, я буду с вами.
— Домой хочу, — проговорил Герге сквозь слезы.
— И я тоже домой… — всхлипывая, залепетала Вицушка.
Дети прижались к девушке. Вица прильнула к ее груди. Герге притулился сбоку. Девушка обхватила их обеими руками, целовала, гладила раскрасневшиеся и мокрые от слез личики.
2
Деревенские собаки, сердито тявкая, наскакивают на седобородого, длинноволосого паломника. Не размахивай он своим высоким посохом с крестом наверху, они, верно, стащили бы с него сутану.
Сперва паломник шел посреди дороги, но, увидев, что злых лохматых собак становится все больше и больше, отступил к плетню и, размахивая палкой, остановился в ожидании — авось кто-нибудь да освободит его из-под осады.
Но всех, кто выскочил на громкий лай, привлекло другое: по деревне мчались венгерские витязи. Их было пять человек. Впереди скакал белокурый богатырь в красном плаще. На шапке у него журавлиное перо, поперек седла лежит ружье. Из-под легкого вишневого камзола поблескивает кольчуга. Вслед за ним мчатся четверо витязей. Въехав в деревню, они оглядываются по сторонам, точно каждый домик здесь им в диковинку.
У ворот господского дома, примостившись на камне, дремлет старик-крестьянин, сжимая в руке пику. Пробудившись от конского топота, он поспешно распахивает ворота, и всадники, проскакав по мосту, въезжают во двор…
Цецеи сидит в тени амбара, съежившись, точно старый орел. Тут же несколько его крепостных крестьян стригут овец. В руках у них ножницы, но у пояса висят сабли. Так жили в Венгрии в те времена.
Заметив витязей, Цецеи встает и, ковыляя, идет им навстречу. Походка у старого барина чудная: одна нога не сгибается в колене, другая в щиколотке. Да и как им сгибаться, раз обе они деревянные! Нет у старика и одной руки — рукав полотняного камзола болтается. Лицо Цецеи заросло седой бородой, седые волосы спадают до плеч.
Витязь с журавлиным пером на шапке соскочил с коня. Бросив повод солдату, он поспешно подошел к Цецеи и, щелкнув каблуками, представился:
— Иштван Добо.
Добо — рослый, ширококостный человек. Рот у него большой, губы тонкие, волевые, и кажется, будто Добо, словно горячий конь, всегда грызет невидимые удила. Властные серые глаза смотрят пристально. Каждое движение его исполнено силы, а походка упругая, точно у Добо стальные мышцы ног.
Цецеи спрятал руку за спину.
— Ты у кого служишь? — Глаза старика горят, как угли.
— Сейчас у Балинта Терека, — ответил Добо.
— Стало быть, ты приверженец Фердинанда? Что ж, добро пожаловать, сынок! — И Цецеи протянул руку Добо, успев окинуть быстрым взглядом и его жеребца, и его саблю. — Из каких же ты, Добо?
— Из рускайских, отец.
— С Палоцаями состоишь в родстве?
— Да.
— Выходит, ты из Верхней Венгрии? Как же ты сюда попал? Каким ветром вас сюда занесло?
— Мы, отец, едем из Палоты.
— Из замка Морэ?[5]
— Теперь он уже не замок Морэ.
— А чей же?
— Ничей. Да и не замок это теперь, а просто груда камней.
— Вы разрушили его?
— До основания.
— Слава богу!.. Да ты, братец, зайди сюда, в холодок, на террасу… Эй, мать, встречай гостя. — И Цецеи снова кинул взгляд на Добо. — Разрушили, говоришь?
Маленькая полная женщина суетилась на террасе: вместе со служанкой ставила стол в тень. Тем временем другая служанка отпирала дверцу погреба.
— Пишта Добо — родич Палоцаев, — представил Цецеи гостя своей супруге. — А солдатам поставьте вина и закуски.
Добо вытащил из камзола красный носовой платок, утер лицо.
— Прежде чем присесть, отец, — сказал он, испытующе глядя в лицо Цецеи, — я обязан спросить, нет ли здесь Морэ. Я ведь его ищу.
— Здесь? Морэ? Да чтоб глаза мои не видели его, разве только когда он на виселице будет болтаться!
Добо продолжал вытирать лицо и шею.
— Стало быть, мы сбились со следу. А водицы у вас не найдется?
— Погоди, сейчас вино принесут.
— Я, отец, как пить захочу, всегда воду пью.
Добо взял большой пузатый жбан, поднес к губам, а утолив жажду, шумно вздохнул и сказал:
— Отец, а вы позволите передохнуть у вас до вечера?
— Какое там «до вечера»! Тоже выдумал! Я тебя несколько дней не отпущу!
— Благодарю вас, но сейчас не масленица. Ночь я не спал, а вечером отправимся дальше. Однако кольчугу я бы скинул. Хотя она из дырок сшита, а все же жарко в ней в такую пору.
Пока Добо снимал в комнате доспехи, во дворе показался паломник.
— Да ты, никак, от монаха явился! — сказал Цецеи, глядя на него с удивлением, и глаза его снова загорелись, точно угли.
— От монаха. — Паломник улыбнулся. — А откуда вы изволите знать?
— По бороде твоей вижу: вся побелела от дорожной пыли.
— Верно.
— Потому и догадался, что ты издалека пришел.
— И то верно.
— А мне из дальних краев передать привет некому, кроме настоятеля Шайоладского братства нищенствующих монахов. Порази его стрела господня, он мне родня.
5