Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден. Он покачал головой.
— А я всегда голоден, — и продолжал чавкать.
Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив голову на руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с востока над шатрами. Голова караульного, стоявшего шагах в тридцати от них, наполовину прикрыла лунный диск, и силуэт этого турка напоминал тень епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны.
— Не спи, — тихо сказал Хайван. — Я тебе кое-что сказать хочу.
— Успеешь и завтра.
— Нет, мне нужно сегодня.
— Тогда говори живей.
— Подожди малость, пока луна ярче засияет.
На одной стороне полукруга, куда их согнали, началось движение. От группы вооруженных караульных отделились шесть теней.
Это были новые невольники — пятеро мужчин и одна женщина.
Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина куталась в большой темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.
— Пустите меня к султану! — заревел по-венгерски один из мужчин глубоким, медвежьим басом. — Я не немец! Немец — собака, а я человек. Меня трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как вы смеете трогать меня!
Но солдаты не понимали, что говорит венгр, и, как только он останавливался, подталкивали его в спину.
Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.
Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:
— Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто первый им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились вместе со своим жуликом султаном!
Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые тащили пушки. Тщетно она кричала и отбивалась — ее уволокли силой. Четверо мужчин молча сидели на траве. Это были немецкие солдаты. На груди одного блестел панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.
Гергей обернулся к венгру и спросил:
— Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?
— Наверно, — нехотя ответил венгр. — Я встретился с ними только здесь, в винограднике… Воду тут дают? Пить хочется.
Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.
Он сидел среди остальных в одной сорочке.
— Ночью вряд ли дадут, — ответил Гергей. — А как вы попали в рабство?
— Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые!
— А вы сами-то из Буды?
— Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!
— А вы знаете Петера Цецеи?
— Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная.
— А что он поделывает?
— Что поделывает? Сражается.
— Сражается?
— Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев.
— С одной-то рукой?
— С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.
— Балинт Терек?
— Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!
— Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?
— Как же, случилось! — Чеботарь засмеялся. — В битве ему деревянную руку отхватили.
— А дочку его вы знаете? — робко спросил Гергей.
— Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче.
— Красивая девушка, правда?
Сапожник пожал плечами.
— Ничего, хорошенькая. — Он замолчал на миг и дернул себя за ус. — Чтоб господь покарал этих басурман! — сказал он вдруг изменившимся голосом. — Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик…
— А когда вы уехали из Буды? — продолжал допытываться Гергей.
— Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь?
— Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?
— Наверняка попадет.
— Почему же наверняка?
— А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу.
— Что такое? Что вы говорите?
— Верно, верно… В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится «Иллаллах»: турки орут, кричат, славят своего бога.
— Этого быть не может!
— Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость.
Гергей вздрогнул.
— Это все пустяки, суеверие.
— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!
— Так вы потому и удрали?
— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци[23] тоже. И еще его милости господину Перени.
Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.
Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.
— Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что.
Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента.
— Погляди, — сказал он, — это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь — так стукну по башке, что ты сдохнешь!
Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул.
Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники.
— Я плохо вижу, — сказал юноша, — очень мелко написано.
Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей.
Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал.
Вдруг юноша вскинул голову и спросил:
— Ты показывал кому-нибудь эти листки?
— Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.
Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.
— Деньги твои мне не нужны, — сказал Гергей. — Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить.
— О чем же?
— Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно.
— Нет, это он сделал, наверняка он!
— Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри — жив он или помер.
23