Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.
— А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, — уговаривал его Гергей. — Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит.
И он снова углубился в чертежи.
Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х — самое уязвимое место крепости; О — место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.
Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.
Что ж теперь делать?
Украсть? Невозможно.
Сжечь? Турок задушит.
Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам.
Вот и все, что он мог сделать.
Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними — залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.
Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.
Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.
Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.
— Священник еще жив, — сказал турок, присев на корточки, — но, говорят, до утра не протянет.
— Ты видел его?
— Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.
Гергей прикрыл глаза рукой.
Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.
— Ты, может, сообщник его?
— А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!
Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.
— А эти бумаги приносят счастье?
— Не бумаги, а их тайна. Но только турку! — сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.
— Так говори же! — прошептал великан, глядя на него алчными глазами. — Я исполнил твое желание.
— Ты должен еще освободить меня.
— Ишь ты, чего захотел!
— Но ведь для тебя дорога эта тайна?
— А я у кого-нибудь другого узнаю.
— Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!
Турок схватил юношу за горло.
— Задушу, если не скажешь!
— А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.
Но больше он не мог проронить ни слова — турок точно тисками сдавил ему горло.
У юноши занялось дыхание.
Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.
— Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?
Гергей еще не отдышался и не мог говорить.
— Прежде всего, — ответил он наконец со стоном, — перепили мне кандалы.
Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал — и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву.
— А дальше? — спросил турок. Глаза его горели.
— Достань мне колпак и плащ сипахи.
— Это уже труднее.
— Сними с кого-нибудь из спящих.
Турок почесал шею.
— И это еще не все, — продолжал Гергей. — Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.
— Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар — вот этот, что поменьше.
— Ладно.
Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, как тени, шагают взад и вперед.
Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее.
— Погоди, — сказал великан.
Он встал и поплелся к проходу между палатками.
8
Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо — следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну — землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-стервятника. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал — усталые солдаты спят и стоя.
Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу.
Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.
И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.
Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева — окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене — две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой — три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли — никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.)
На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса — в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином.
Отец Габор поднял голову и заговорил:
«С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику — начнем заниматься только турецким и немецким языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха».
Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.
«Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясняться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся».
Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал:
«И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит».
«Погоди, сударик! — улыбнулся отец Габор. — Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон».
В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса — легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях.
«Гости приехали, — сказал он священнику. — Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор».