На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.
Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих — невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами — поднял маленького Фери Терека и поцеловал его.
«Ты помнишь, кто я такой?»
«Дядя Миклош», — ответил мальчик.
«А как моя фамилия?»
Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.
Вместо Фери ответил Янош:
«Зирини».
«Ах ты! Не Зирини, — поправил отец, — а Зрини!»[24]
Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву.
И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.
По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой.
Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Терека, а на другом конце — сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису.
Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой.
«Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?»
«А какого веса, батюшка?»
«Весом в тысячу фунтов, черт побери!»
«Для отливки пушки в тысячу фунтов, — встав, начал мальчик, — требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку…»
«А железная палка зачем?» — спросил Балинт Терек.
«Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится».
Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:
«Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда все готово, глиняный стержень устанавливают на дно ямы, посередине, и проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом из очищенной и раскатанной глины изготавливают стенки формы для ствола, тщательно укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и стенками формы повсюду должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и пушка может быть толще. Когда все готово, форму снаружи обкладывают камнями и железными подпорками, по бокам в две ямы накладывают по десяти саженей дров, а на дрова медь. Потом…»
«Ты про что-то забыл…»
«Про свинец», — подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.
«Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! — запальчиво ответил Янчи. — Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова, покуда медь не начнет плавиться…»
«А ты не сказал, какого размера должна быть печь», — снова подсказал младший брат.
«Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает».
Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.
«Ну погоди, — проворчал он, сверкнув глазами, — мы еще с тобой посчитаемся!»
«Ладно, — сказал отец. — Если ты чего не знаешь, брат доскажет. Скажи, Ферко, что он упустил?»
«Что упустил? — переспросил малыш, передернув плечами. — Когда пушка остыла, ее вытаскивают из земли…»
«Ну да! — торжествующе сказал Янчи. — А обточка? А зачистка? А три пробных выстрела?»
Фери залился краской.
Если бы гости не схватили их и не начали целовать, мальчики подрались бы тут же за столом.
«Забавнее всего, — сказал Балинт Терек, рассмеявшись, — что они оба забыли про запальное отверстие».
Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о Гергее.
«Из него выйдет отменный человек, — сказал Балинт Терек, указав на Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь лошадкой. — Голова у него — огонь, только вот руки еще слабоваты».
«Эх, — заметил Зрини, махнув рукой, — дело не в силе рук, а в силе души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!»
Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки.
«Дети, попрощайтесь с гостями и ступайте под крылышко матери», — приказал Балинт Терек.
«А разве дядя Шебек не будет петь?» — спросил малышка Фери.
Невысокий, обросший бородой человечек с кротким лицом зашевелился и взглянул на Балинта Терека.
«Добрый Тиноди[25], — сказал Зрини, ласково посмотрев на него, — правда, спел бы ты нам что-нибудь хорошее».
Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню.
«Ладно, — согласился отец, — так уж и быть, прослушайте одну песенку, а потом протрубим отбой».
Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти струнам лютни.
«О чем же вам спеть?»
«Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе».
«Мохачскую?»
«Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания».
«Нет-нет! — ответили гости. — Послушаем самую новую».
Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и примостились у дверей.
Тиноди еще раз пробежал пальцами по струнам. Отхлебнул глоток из стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом:
Пел Тиноди совсем необычно — скорее рассказывал, чем пел. Одну строчку споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет вести самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки.
Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется вольно, как будто в зале он сидит один и поет для себя.
Стихи у него совсем простые и, как заметил однажды отец Габор, при чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то становятся прекрасными и трогают сердца, точно в его устах слова приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди сказать «траур» — и перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит «битва» — у всех перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет «бог» — и каждый видит божественное сияние.
Гости сидели, опершись локтями о стол, но после первой же строфы закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта Терека. В Мохаче он бился бок о бок с королем, был в числе его телохранителей. Из отважных участников Мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи человек. В Венгрии царило уныние, чувство бессилия и смертной тоски, будто вся страна покрыта гробовым покровом.
Тиноди пел о Мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же он поминал знакомые имена погибших — все плакали.
Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а скорее протяжный вздох.
Зрини хлопнул рукой по своей сабле.
«Воскресит!»
И, вскочив, поднял правую руку.
«Други, принесем священную клятву отдать всю нашу жизнь, все наши помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком ложе, пока в нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!»
«А немец? — горестно спросил Балинт Терек и откинулся на стуле. — Неужто двадцать четыре тысячи венгров опять сложат голову для того, чтобы немец властвовал над нами? Не нам, а псам они указ! Во сто раз лучше честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!»
24
25