Небо затянули черные тучи, заслонившие солнце, и в комнате стало темно. Так же пасмурно было и на душе у сидевших в ней людей, так что они окончательно погрузились в молчание. Чем же это кончится, чем кончится?
А неподалеку, в нескольких минутах быстрой ходьбы от этого дома на Гросвенор-сквер до Парк-лейн, находится самый знаменитый дом в Лондоне — Эпсли-хаус, номер один, Лондон. В это самое время перед ним остановилась карета из Уайт-холла, и лакей поспешил распахнуть дверцу. Кряхтя от усилия, морщась от боли в подагрической ноге, лорд Пальмерстон спустился на землю и заковылял к дому. В доме слуга принял у него пальто, а дворецкий распахнул дверь и ввел пред очи хозяина дома, лорда Уэлсли, герцога Веллингтона, чуть ли не самого знаменитого человека в Англии и уж наверняка самого знаменитого из живущих генералов.
— Входите же, Генри, входите, — донесся голос Веллингтона, сидевшего перед огнем в кресле с высокой спинкой, голос тонкий, скрипучий от старости, но все еще не утративший отзвуков былой зычности.
— Спасибо, Артур, давненько мы не виделись. — Лорд Пальмерстон со вздохом опустился в кресло. — Выглядите вы на славу.
Веллингтон издал скрипучий смешок.
— Когда человеку девяносто два, уже неважно, как он выглядит. Первостепенную роль тут играет то, что он вообще может как-то выглядеть.
Да, герцог исхудал, пергаментно-тонкая кожа обтянула череп, еще более подчеркнув пропорции огромного носа Веллингтона. «Носяра», как любовно звали его солдаты. Ныне все они почили, все лежат в могилах — тысячи, сотни тысяч воинов. Перевалив за девятый десяток, человек обнаруживает, что ровесников можно счесть по пальцам одной руки.
Раздался негромкий стук: безмолвный слуга поставил бокал на стол у локтя Пальмерстона.
— Последняя бутылка из последнего ящика портвейна двадцать восьмого года, — пояснил Веллингтон. — Берег для вас. Знал, что вы заглянете как-нибудь на днях.
Отхлебнув, Пальмерстон испустил вздох.
— Ну и ну, музыка, музыка небес, а не напиток! За ваше неизменное доброе здравие.
— Да сбудется ваш тост! Тысяча восемьсот двадцать восьмой... Помните тот год?
— Его трудно забыть. Вы были премьер-министром, а я — неоперившимся юнцом в Кабинете. Боюсь, тогда я был не так покладист, как следовало бы...
— Было и быльем поросло. Когда потихоньку близишься к вековой отметке, очень многие вещи, прежде казавшиеся важными, теряют свое значение. Со времени болезни в пятьдесят втором мне кажется, что я живу в долг, и я намерен насладиться этим подарком.
— Для нас то было время великих тревог...
— Для меня тоже, уверяю вас. Я стоял на пороге смерти, но сии ужасные врата так и не распахнулись. А теперь перейдем к делу. Вас ведь привело ко мне не желание насладиться портвейном или предаться воспоминаниям. В вашей записке говорилось, что речь идет о делах великой важности.
— Так и есть. Как я понимаю, вы читаете газеты?
— Отнюдь. Но секретарь зачитывает мне выдержки из большинства. Полагаю, речь идет об этом инциденте с американцами?
— Совершенно верно.
— Тогда зачем же вы здесь?
— Меня просили прийти. Сама королева.
— Ах-х... — Веллингтон поерзал в кресле и костлявыми руками подтянул сползший плед. — Дорогая моя Виктория. Она была весьма привлекательным ребенком, знаете ли, — круглолицая, румяная, прямо-таки пышущая энергией. Частенько приходила ко мне за советом, даже после замужества и коронации. Не подавая особых надежд, пережив столь странное детство, она превзошла себя на голову. Полагаю, она стала королевой не только по титулу, но и по деяниям своим. Чего же она ждет от меня теперь?
— Думаю, мудрого совета. Ее донимают со всех сторон противоречивыми мнениями касательно того, как следует поступить с американцами. Сама же она считает, что в смерти Альберта повинны именно они. Но притом опасается, что чувства ее возобладают над рассудком.
— В этом она одинока, — с теплом в голосе отозвался Веллингтон. — Вокруг этого дела раздута слишком большая истерия. Слишком много истерических чувств и ни малейших попыток мыслить логично. Народ, пресса, политики — все шумно требуют войны. Во время своей военной карьеры я всегда считал, что политики служат только себе и более верны своей партии, нежели родной стране. Когда же я начал свою политическую карьеру, то обнаружил, что был прав куда более, нежели мог вообразить. Теперь же они криком кричат о безрассудной, ненужной войне.