Скорее уж имеет право на существование более экзотическая гипотеза, которую предложил петербургский интеллектуал Сергей Пересогин. Согласно концепции, разрабатываемой под его руководством последние несколько лет, инфосфера (совокупность собственно информации и коммуникативных путей) достигла за истекшее десятилетие таких организационно-структурных высот, что в ней начали спонтанно образовываться самостоятельные “информационные сущности”: динамические сюжеты, обладающие свободой деятельностного бытия. Это, конечно, еще не разум: рефлективность, способность осознавать окружающий мир здесь пока на нуле, но аналогия с возникновением органической жизни на нашей планете вполне очевидна. “Петербургский Фукуяма”, как его тут же назвал ряд местных газет, полагал, что в “день гнева” произошла мгновенная самосборка именно такого информационного “скрипта”, который так же мгновенно распался, как только начал разваливаться поддерживающий его коммуникат. Не исключена, разумеется, возможность повторной эволюционной возгонки, и нам следовало бы заранее подготовиться к тому, что грядет.
Стоит упомянуть еще об одной точке зрения. В марте 2008 года, опять-таки в Петербурге, вышла исследовательская монография “Освобожденный Эдем”. Особого внимания эта книга не привлекла: даже для интеллектуального авангарда она, вероятно, была слишком концептуальна. И тем не менее она содержала интересный прогноз. Автор “Эдема” считал, что наша цивилизация приближается к так называемому “пределу сложности”: избыточная структурность ее становится так велика, что дальнейшее функционирование в том же режиме оказывается невозможным. Впереди – “первичное упрощение”, то есть спонтанный и необратимый обвал всех сверхсложных систем. Диагностировать его можно уже сегодня – и по динамике техногенных эксцессов, количество которых непрерывно растет, по удельным объемам “бюрократических джунглей”, из-за которых любое социальное действие быстро заходит в тупик.
Причем автор подчеркивает один важный момент. Будучи перегруженной как структурно, так и функционально, всякая динамическая система, в том числе американская экономика, неизбежно оказывается в состоянии высокой неравновесности. Это, в свою очередь, означает, что крушение ее может вызвать любой толчок, незаметное дуновение, крохотная пылинка, упавшая на чашу весов. Автор приводит в пример кризис 1998 года, когда трудности в Таиланде (экономически, прямо скажем, не самая значительная страна) вызвали резонансные колебания всей мировой экономики, в частности российский дефолт, а также “мистический кризис” 1987 года, для которого, по мнению ведущих экономистов, вообще не было никаких внятных причин.
Если же транспонировать этот концепт на события “дьявольского понедельника”, то получается, что побудительная причина обвала не так уж важна: это мог быть и вирус, и скрипт, и хакерская атака, и что-то еще. Гораздо важнее другое: банковская система Америки находилась в таком неустойчивом состоянии, когда тотальный технологический шок был попросту неизбежен.
Любопытно, что аналогичной позиции, правда, облекая ее в другие понятия, придерживался и Ватикан. Уже через три недели после “американской трагедии” вышла внеочередная энциклика папы Бенедикта XVI “Сумма тревог”, где римский понтифик, кстати, незадолго до этого объявивший католическую конфессию “союзницей всех наук”, утверждал, что ориентация на сугубо технологическое развитие, на непрерывное быстрое обновление мира, к чему западная цивилизация стремилась последние четыреста лет, ныне продемонстрировала свою онтологическую ущербность. “Мы породили люциферианского монстра, – торжественно возвещал он. – Мы породили чудовище, которое грозит нас пожрать. Сейчас, вероятно, самое время задуматься об угрозах близкого будущего, время обратиться к тем принципам, которые составляют основу человеческого бытия. Мы, разумеется, не призываем просвещенное человечество остановить прогресс, но мы твердо убеждены, что отныне он должен быть ограничен рамками разума и морали”.
Еще определенней высказался кардинал Наварро, считающийся одним из самых значительных представителей “новых католических интеллектуалов”. Выступая перед студентами Болонского университета, он вдруг распрямился над кафедрой во внезапно образовавшейся тишине и, воздев к небу руки, воскликнул:
– Что если мы потревожили Бога? Что если впервые за две тысячи лет он обратил к нам свое разгневанное лицо? Что если это – последнее предупреждение, и, не вняв ему, мы, как поденки, живущие только день, обречем себя на вечную гибель?…
В общем, если попробовать подвести какой-то итог, то с определенностью можно сказать только одно: мы не знаем, что это было. Почему вспыхнула молния, ослепившая человечество, почему в мгновение ока была испепелена величайшая в современном мире страна?
Зато мы теперь знаем другое: вспыхнуло один раз – может вспыхнуть еще. Техногенный мир, который мы с таким трудом возвели, чрезвычайно хрупок. Он не защищает нас ни от пожаров грядущего, ни от экзистенциального холода небытия. Во всей нашей цивилизации есть что-то не то. Путь, который мы когда-то избрали, по-видимому, ведет в тупик.
Вот что мы знаем теперь.
Вот в чем состоит опыт наших потерь.
И это знание, это “мементо мори” висит над нами, как циклопическая лавина, готовая ринуться вниз в любое мгновение…
2
Конечно, легко рассуждать “после всего”. Чрезвычайно удобно, взирая из будущего, чувствовать свое превосходство над современниками. Снисходительно удивляться, почему они не заметили самых элементарных вещей, почему вопреки очевидному предприняли эти действия, а не те?
Однако превосходство это, разумеется, мнимое.
Когда сумрачный дым катаклизмов выедает глаза, когда сыплется небосвод и потрясает слух черный рев урагана, очень трудно сохранить здравый рассудок. Перспективы искажены. То, что станет очевидным “потом”, вовсе не является очевидным “сейчас”. То, что в данный момент кажется правильным и необходимым, вовсе не обязательно будет впоследствии признано таковым.
Будущее ничуть не умнее прошлого.
Мы совершаем те же ошибки и платим за них той же непомерной ценой.
И тем не менее, рассуждая именно “после всего”, можно сказать, что наибольшая трудность, стоявшая перед Соединенными Штатами, заключалась, по-видимому, в их представлении о самих себе.
Привыкнув за последние десятилетия быть сильнейшей в мире державой, экономическим исполином, чьей сокрушительной мощи противостоять не может никто, Америка и вообразить не могла, насколько опасна для нее нынешняя ситуация. Как выразился по сходному поводу один из американских политиков: “Америка не может погибнуть. Это слишком большая страна. Если погибнет Америка – погибнет весь мир”.
Вот что определяло подсознательную диспозицию Соединенных Штатов. Вот что направляло их действия в те решающие часы. И президент, и правительство, и конгресс совершенно искренне полагали, что оснований для серьезной паники нет. Кризис, кстати, по их мнению, чисто технический, будет вскоре преодолен. Глобальная экономика имеет достаточные резервы. Весь мир, чтобы не быть ввергнутым в жуткий хаос, ринется сейчас на выручку США.