Красные маки уже отцвели, а Софии так хотелось нарвать их - очень любила огненно-красный цвет любви. Нарвала букетик васильков, связала стебельком, красуясь, протянула Степану:
- Нате вам. От меня.
И пристально посмотрела ему в глаза. Без призыва. Без вызова. Без обещания. Без вопроса. Только с одной просьбой: все это не высказанное пойми!
Но он видел все, даже больше. Увидел еще безоблачное небо в ее глазах, ее поле - свое поле, ее и свою тоску, и напоследок - влажную ласку, которая прояснилась для него в ее взгляде.
Подошел к ней вплотную, обнял, шевельнул губами:
- Вы... ты... - И поцеловал в сухие обветренные уста.
- Ох... - вздохнула София. Не ответила на поцелуй, а прижалась к нему всем телом, задрожала каждой жилкой. Потом высвободилась с непонятным даже ей самой спокойствием. - Не надо. Кто-нибудь увидит. - И, облегченно вздохнув, снова взглянула ему в глаза - на этот раз с откровенной нежностью, с благодарностью - понял! - с обещанием - на всю жизнь!
Перевязала платок и тоном собственницы - и поля, и этого красивого парубка, что удостоился ее ласки, сказала деловито:
- На той неделе будем косить. - Коротко засмеялась и легонько шлепнула его по затылку: - Смог молодицу обнять, хватит сил и для косы!..
Потом застеснялась, и всю дорогу шли они как чужие.
В хате при Яринке София покрикивала на Степана, избегая его взгляда.
Степану было не по себе.
Настал вечер. Тянулся он почему-то неимоверно долго.
Улеглись спать.
Степан ворочался с боку на бок, скрипуче кряхтел.
София лежала на топчане тихо-тихо, и именно поэтому Степан знал - не спит.
Долго прислушивался, тихо ли в комнате, где спала Яринка, - ему казалось, что и она еще не сомкнула глаз.
Поднялся, сел на лавке. Слушал. Даже в ушах звенело. Потом на цыпочках, затаив дыхание, подошел к постели Софии. Сцепив зубы, страдал от скрипа досок, когда укладывался рядом с ней.
София как бы испуганно отшатнулась, но он знал, что притворяется, не спала, ждала. И хотя она не отталкивала его, все тело от напряжения стало будто каменным.
- Не надо... не надо... грех... Вот когда к венцу... Вот крест святой - я... не такая!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор вне очереди сообщает, как Яринку
впервые вывезли в свет, рассказывает про обоюдоострый меч на ложе
Тристана и Изольды, о трех музыкантах и первых девичьих горестях
Как-то в воскресенье из Половцев, где раньше была экономия, а теперь располагался совхоз, приехал табельщик нанимать поденных.
Табельщик был долговязый рябоватый парень, худощавый, с оловянными глазами, в галифе, обшитом потертой кожей, и в австрийских башмаках.
- Эй, девчата, молодицы, сбегайтесь на бураки рядиться! Деньги будете загребать лопатой, в полдень - танцевать до упаду! - горланил он на все село.
Сбегались к его линейке девчата. Парень, подбоченясь, с веселым превосходством поглядывал на пылающие от любопытства девичьи лица, на дородных молодиц, которые, сложив руки на груди, тоже подходили к толпе, и чувствовал себя щедрым богом, который может одарить счастьем весь род людской.
- А как - поденно или помесячно? - спрашивали.
- Поденно, поденно. А деньги - после работы.
- А сколько положите?
- По золотому и харчи из дому, - скалил тот зубы.
- А вы не смейтесь - за смешки вам никто не пойдет!
- Так я и говорю - по четыреста тысяч дензнаками на своих харчах.
- Э-э, маловато!
- Лучше бы серебром!
- Дурная! Где ты и это возьмешь?
- Ну, так записывайтесь. Завтра пораньше пришлю подводы.
- Меня пишите, меня!
- Записывайтесь быстрее, а то все равно всех не возьму. Только тех кто первые...
Протискивались девчата вперед, заглядывали через плечи друг друга, как парень красивым своим почерком записывает их фамилии в узенькую алфавитку. Те, которые уже сподобились его внимания, удовлетворенно закусывали губы и подталкивали вперед своих лучших подруг - вот эту, дядька, запишите, ей-бо, без нее не выйду! - и дергали парубка за рукав.
Яринка Корчук тоже пробралась сквозь толпу, но почему-то, может от волнения, ее тонкий резкий голосок не доходил до величественного парня. Она то бледнела, то краснела, но дергать табельщика за рукав побаивалась.
И когда от нестерпимой досады в глазах ее уже заблестели слезы, веселый наниматель наконец заметил ее и от изумления фуражку даже сдвинул на затылок.
- Ты гляди, какая!.. - вылупил он глаза. - Ну ты гляди, какая она!.. Какая!..
Все девчата притихли, проследив за его взглядом, и, думая, что табельщик подтрунивает над Яринкой, начали злорадно хихикать.
- Нет, ты гляди, до чего же хороша! - высказал наконец то, что думал, табельщик.
И девчата снова умолкли, на этот раз уже обиженно.
- Как тебя записывать?
- Записать... записать... ну и пишите! - девушка чуть ли не плакала. - Корчук Ярина! - выкрикнула в сердцах. - Стою, стою, а вы и глазом не ведете!.. А не хотите, так и не надо!.. - совсем разгневалась она.
- Запишем, запишем... - бормотал парень и так старательно выводил на бумаге ее фамилию, что даже губу закусил. - Так ты ж гляди, выйди, не обмани! - уставился на нее табельщик своими оловянными глазами.
- Да выйду! - Яринка стала выбираться из толпы.
- Смотри же!
- Да чего вы уговариваете этого лягушонка! - возмутилась какая-то дивчина. - Ей еще и шашнадцати нету.
Яринка метнула на нее колючий взгляд, продолговатые глаза ее сузились, и, склонив голову к плечу, показала той язык.
- Бе-бе-бе! Перестарок! Вековуха! - И замелькала пятками.
Мать сидела со Степаном на старых санях под грушей и лузгали тыквенные семечки. Пригоршни три их лежало у Софии в подоле, она брала сама и позволяла брать наймиту. Степан деликатно погружал в подол щепотку, посещения его были очень часты, хотя София этого, казалось, совсем не замечала.
- Мамо, - сказала Яринка, - насыпьте и дядьке в пригоршню.
- А разве я им не даю? - удивилась мать.
- Дядь Степан, отбейте и наострите мне тяпку. Я нанялась на бураки.
- С чего это ты? - удивилась София. - Иль дома работы нету?
- На вашей работе заработаешь два белых, а третий - как снег. А мне деньги нужны.
- Гляньте, свое хозяйство в тягость!.. - лениво возмутилась София. Не хватало еще платить тебе! Ну, да господь с тобой! Наострите ей утром тяпку.
- Сейчас... сейчас, дя-адь!
- А воскресенье святое ты почитаешь? Греха не боишься? - прикрикнула мать.
- Евфросиния Петровна говорили нам, что никакого греха нет.
- Пускай Просина Петровна берет грех на свою душу, а наших не трогает! - изрекла София. - Ну ладно, иди, не торчи перед глазами.
Яринка остановила на матери испытующий взгляд, фыркнула, но не сказала ничего.
Степан следил за ней настороженными глазами, сделал попытку встать, но София, рассказывая ему что-то, может, невольно, задержала наймита, положив горячие пальцы ему на руку.
- Иди, иди, доченька, - сказала она поласковей.
Понурившись, Яринка побрела в хату. В сенях нашла тяпку, попробовала пальцем, хотела взять брусок и наострить сама, но побоялась матери. Из кладовки вынесла узкогорлый кувшинчик, вымыла его снаружи и внутри. Теперь нужно было подумать, во что одеться завтра. В будничном никак нельзя. Ведь это впервые выйдет она людей посмотреть, себя показать. Впервые примут ее в общество взрослых, из девочки станет девушкой. И станут заглядываться на нее парубки, будут завидовать девчата, делая вид, что любят ее, а сами из себя будут выходить, ведь отныне их станет на одну больше. Будут приглядываться к ней - как одета, каким платком повязана, как работает, станут считать каждый бурачок, что срубит ненароком тяпкой, будут посылать к ней табельщика, чтобы повнимательней проверил ее работу, и это будет не раз, не два, а до тех пор, пока не привыкнут и не признают своею.
И тогда в кругу девчат запоет она тонким звонким голосом о том, как казак копал, копал криничку недельку и две...