Каждый взмах косы - для тебя, для щедрости твоей, для любви твоей! Не однообразная тупая работа, от какой мельтешит в глазах, а щедрые подарки любимой: весь мир отдаю тебе - плоды земли, силу, всего себя.
Припекало солнце. От поля веяло жаром, как от горна в кузне, донимала жажда - подойти бы к баклажке, вытащить соломенную затычку и сосать, пока не потемнеет в глазах. Но держался - ради тебя стерплю и жажду, и муки ожидания твоей ласки, - настанет время, и ты станешь моим хмельным медом, живою водой.
Степан решил для себя - выкосить в этот день не меньше десятины. Знал, что на такое способны разве что лучшие косари - сильные, ловкие, а он, пожалуй, не в состоянии сделать это, но сегодня готов был состязаться с самим чертом. Пускай София видит, что ради нее он может сделать даже то, на что человек не способен.
И ложился покос за покосом вдоль нивы, и счастливая София, почти ослепшая от пота и шума в голове, сгребала, вязала, переполненная благодарностью к Степану, душа наливалась щедростью в ответ на щедрость его силы.
"Все сделаю для тебя... вот увидишь... не пожалеешь... любимый..."
Примерно около полудня София окликнула Степана.
- Чего вы, хозяйка? Сейчас так косится...
- "Вы... вы", - засмеялась она. - Пора уже "ты" говорить... мой работничек!.. - И ласково толкнула его в бок. - Хватит, а то хлеб будет осыпаться... Пообедаем, отдохнем, пока жара спадет, а под вечер снова... А я уже четыре копны навязала!
- Вы... ты у меня молодец! - снова похвалил ее Степан, и София обрадовалась.
Опустила глаза, облизнула пересохшие губы, потом взмахнула пушистыми ресницами и глянула прямо в глаза Степану, на его строго вопросительный взгляд - не перешел ли недозволенного он этим "ты у меня" собственнической, хозяйской похвалой ответила: "да, ты у меня" и "я у тебя"! Я твоя и ты мой!
Степан прихватил уздечки и радостный, взволнованный пошел на выгон за лошадьми. Долго бегал за ними, пока поймал, потом медленно проехал к родничку в Войной долине. Чья-то добрая душа поставила над ключом бетонное колодезное кольцо, и кристально чистая вода бурлила и клокотала в нем почти у самого края. С боку была прилажена трубочка, и вода струйкой стекала в сочную нежную траву, образовав там озерцо, с железистым налетом по краям. Жадно раздувая ноздри, с коротким ржанием кони потянулись к бетону, но Степан хлестнул их поводом и отогнал к озерцу. А сам приник к трубке и пил до тех пор, пока не заломило зубы. Потом умылся. Но и этого показалось мало. Сбросил рубаху и, ухая и ежась, подставил спину под струйку. Вытерся рубахой, потом надел ее и с несказанным блаженством во всем теле похаживал у родничка, размахивал руками, взвешивая невысказанные слова Софии - "ты у меня" и "я у тебя". Сейчас ему так недоставало ее, что чувствовал в груди томительную пустоту и щемящую боль в сердце. Тяжело дышал от нетерпения и словно бы в предчувствии какой-то утраты. А когда уже, полностью удовлетворенные, лошади стали размашисто кивать головами, он засучил штанины и вывел их на сухое место.
Похлопывая ладонью по крупу коня, Степан выехал из балки и поскакал на толоку. Торопливо стреножил лошадей и почти побежал к Софии. Она уже начала складывать полукопны. Он подходил к ней с трепетом, с тоскливым нетерпением, с благоговением верующего, который узрел богородицу.
И так ему захотелось дотронуться до нее, потереться щекой о ее руку или же испытать от нее боль, или ласку, или даже жестокое пренебрежение!
- Я помогу тебе, - ой снова проверял ее, - помогу тебе... Ты складывай, а я буду носить.
Женщина промолчала, будто виноватая в чем-то, и он понял это как согласие на его помощь.
Он носил в рядне снопы, София складывала их подальше от межи, и вскоре восемь полукопешек брели друг за другом, как старушки, обвешанные торбами спереди и сзади, по дороге в Киев на богомолье.
Пообедали на рядне в холодке под копной. Степан был счастлив брать то и дело из рук Софии то бутылку с молоком, то ломоть хлеба, то очищенное яйцо, то соль в чистой тряпице.
Принимал все это не как надлежащее ему за работу, а как проявление щедрости женщины, которую любит.
Потом София положила в изголовье сноп, покрыла его фартуком и, целомудренно подогнув ноги, легла на рядне отдыхать.
Степан долго сидел рядом, настороженно оглядываясь по сторонам, изредка поглядывал на женщину, которая притворялась спящей. Пушистые ресницы ее чуть заметно вздрагивали.
- Ложись и ты, отдохни, - сказала она будто бы сквозь сон.
Он тут же улегся навзничь, потом передумал и повернулся к ней.
София осторожно нашла его руку и погладила. Потом так же осторожно положила себе на грудь.
И он замер. Перестал ощущать бег времени, мысль оборвалась где-то на полуслове. Лежал напряженный, словно окаменев.
Хотел убрать руку, но она сжала его пальцы - как хозяйка, как собственница.
- Спи... - шевельнула губами.
"Пускай помучится..." - эгоистично и счастливо подумала она. Затем, коротко вздохнув, заснула.
И, страдая от ее близости и радостно переполненный ею, Степан тоже уснул.
Проснулся от ее голоса, молодого, звонкого, ласково-насмешливого:
- А ну-ка, вставай, соня! - Стояла над ним, упершись кистями рук в бока, покачивала головой. - Так что ж тебе снилось?..
- Снилось мне... - говорил он, потягиваясь и все еще не открывая глаз, - снилось мне, что я тебя съел... - Глянул ей прямо в глаза с жадной, жесткой усмешкой, затем добавил: - Вот так вот! Всю!
Упруго вскочил, будто рванулся к ней, воровато оглянулся, помедлил немного и направился к косе.
И каждым новым взмахом срывал свою сладостную злость и вкладывал в покос нерастраченную силу, неудовлетворенный призыв желания.
А любовное томление продолжало стоять перед ним шуршащей стеной ржи, с болезненным наслаждением бросалось под жгучую косу, но впереди этой ржи оставалось много-много, на всю жизнь.
Они работали и после захода солнца. Степан и еще бы косил, но София устала, рук не могла поднять, восемь копен навязала.
- А я бы еще косил! - сказал он с гордостью.
Обмерил ступнями выкошенный участок, долго подсчитывал в уме и сказал разочарованно:
- Три четверти десятины и семьдесят саженей...
Домой вернулись ночью. Яринка уже спала. Пока Степан возился с лошадьми, София достала из печи запеченную курицу с картошкой, налила в миску ряженки.
Степан ничего не ел.
Виновато взглянув на него, София сказала:
- Ох, притомилась... живого местечка нет на теле.
- Надо! - сказал он твердо. Подошел, обнял ее.
Тяжело дыша, она высвободилась и с посерьезневшим, почти испуганным лицом подошла к божнице, сняла икону богородицы и поднесла к нему:
- Поклянись... что не обманешь... повенчаемся... и что будешь любить...
Степан растерянно посмотрел на Софию, потом на икону и на ней тоже увидел женщину. С кучерявым ребенком. Шевельнулась кощунственная мысль: "Все они заодно..."
- Что ж, - сказал в замешательстве, с холодком непонятного страха, если так тебе надо...
И робко прикоснулся губами к тонкому холодному лицу.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой говорится о штанах моих синих, о
горшке стоимостью в четыре миллиона, о Даньке Котосмале и о нашем с
Ниной Витольдовной ночном приключении
Если бы в эту минуту кто-нибудь посмотрел на мою хату, то увидел бы: из дверей выглядывают штаны. Они дергаются и отплясывают гопак.
"Чудеса, да и только!" - подумал бы даже тот, кто и газеты читает, не то что наша бабка-ворожея Секлета.
Однако никакого чуда здесь не было. Потому что я, известный вам учитель Иван Иванович Лановенко, прячась за косяк двери, в одних только подштанниках, выбивал и чистил свои теперь единственные штаны.