В тот же день Петр Македон, закинув за плечи торбу с харчами, ушел из села. Но, верно, найдет он от своего коня лишь прошлогоднее и-го-го...
А в сумерки, сказывают, собрал Полищук самых важных хозяев. Мужики сидели на скамьях, а Ригор Власович долго ходил перед ними, так долго, что у них шеи заболели следить за ним.
- Так вот, - обвел он пристальным взглядом бородатые и безбородые, сухие и лоснящиеся, хитрые и простодушные лица. - Обижаете вы, граждане куркули, наш бедный класс.
Богатеи смолчали.
- Значит, так, - сказал Ригор Власович, - советую вам и прошу вас, люди добрые, всем гуртом скинуться и, стало быть, купить на ярманке конягу. Слыхали?
- То есть как?
- А вот так. Купить и подарить нашему сельскому пролетарию Петру Македону. Другого выхода я не вижу.
- А кто же это говорит? - с непонятной усмешкой спросил лавочник Микола Фокиевич.
- Это говорю я, Ригор Полищук, а вы меня знаете.
- Во-от как! - закивал головой Тубол. - То есть, значит, вы лично, Ригор Власович... А я, грешным делом, подумал, что это нас просит наша родная совецка власть. Ну, для такой власти мы и скинулись бы по полтиннику, чего ж... Или даже последнюю дырявую сорочку пожертвовали б... Надыть - так надыть...
- Ой, Тубол, ну и хитрый ты живоглот!.. Конечно, советская власть этого тебе не скажет. Потому как закон один для всех. Но в законе не написано и того, чтоб красть коней у бедняков. Стало быть, вы, куркули, первые порушили закон!
- Чего ты тут нам следствие разводишь?! - взъерепенился Тубол. Ежели что - так пальцем укажи! Это тебе не осьмнадцатый годик! Чтоб селян притеснять... Мы и в волость пропишем... в уезд... а то в сам Харьков! Кому какое дело, что у раззявы цыганы коня украли?!
- А почему те цыганы у тебя не украли? И с коих это пор Шкарбаненко в цыганы записался, а? Глядите мне, не брешите на цыган из бедного классу! Этого вам пролетариат не простит!.. А что касаемо вашей жалобы, то можете прописывать. Я ж вам не пишу директиву, а только прошу! Слышите, прошу! И даю вам на эту мою просьбу, несознательные вы живоглоты, две недели.
- А позвольте, добродей-товарищ, узнать, - спросил ворчливым от вежливости голосом ктитор Тилимон Прищепа, - что ж это нам от власти будет, если не купим тую клячу?
- Ну-у... - развел руками Ригор Власович. - Советская власть за это вам ничего плохого не сделает. Да только мне, - Полищук ткнул себя пальцем в грудь, - да только мне известно, что кое-кто из вас не все имущество вписал в обязательную страховку, а кое-кто, стало быть, нарушает наш земельный закон и берет у бедного класса землю в аренду... - Ригор Власович достал из кармана тетрадь и постучал по ней пальцем. - Тут у меня все прописано!
- А-а-а...
Хозяева переглянулись. Тубол вытянул губы трубочкой и присвистнул.
Ригор Власович хлопнул тетрадкой по ладони и спрятал ее в карман.
Тубол положил руки на широко расставленные колени и растерянно оглядел всю компанию.
- Нам та кляча ни к чему, - произнес он. - Но, по крайности, ежели нас власть очень просит... Так как, добродеи? Скинемся? А?
Хозяева морщились, словно среда на пятницу, и молчали.
- Как хотите, - пожал плечами Ригор Власович. - Разве я вас неволю?
- Вот, вот, - сказал Микола Фокиевич. - Мы по доброй воле.
- Ну, так не будет жалоб в вышестоящие органы? - спросил Полищук.
- Нет, нет!
- Ладно, идите себе, - махнул рукой Ригор Власович, - да не забывайте про мировую революцию!
После этой беседы Ригор Власович заходил к нам. Рассказывал, как всегда, сельские новости, а сам поглядывал искоса на нашу белокурую панну. От этого серьезного и мрачного взгляда Ядзе, вероятно, было не по себе и немного страшно. Невинные круглые глаза ее избегали смотреть на нашего могущественного гостя.
С тех пор как Ригор Власович приметил девушку, они так и не перемолвились ни словом. Придут ли к согласию они в конце концов?..
Меня уже клонило в сон, Евфросиния Петровна откровенно зевала.
Я воспользовался паузой, наступившей в разговоре, и сказал:
- Ядзя, проводи Ригора Власовича, чтобы собака не порвала.
Полищук бросил на девушку тревожно-радостный взгляд.
- А и правда, Явдошка...
Окно у нас открыто. Слышно, как Ригор Власович смущенно покашливает у перелаза. А Ядзя, как всегда, молчит. И я знаю - такая милая беседа продлится чуть ли не до третьих петухов.
"Дубина стоеросовая, - думаю с сочувствием и некоторым пренебрежением, - в твои годы я давно знал пути неисповедимые к девичьей пазухе..." - И засыпаю...
В ту ночь в Полищука кто-то стрелял. И хотя выпалили из обреза, стрелок, по-видимому, был меткий - пуля продырявила гимнастерку и обожгла Ригору Власовичу предплечье.
Стрелял из нагана и Полищук, но не попал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан
Курило из наймита превратился в хозяина
Проснулся Степан уже не наймитом, не любовником своей госпожи, а ее мужем, хозяином.
Его немного мутило от перепоя, - с двумя парубками, что были у него шаферами, выпили они вчера четверть пригорелого самогона. Соседей и родичей София не звала - припомнила, как поносили они ее с законным теперь мужем. Приглашала только учительницу с ее Иваном Ивановичем, но он в это время был в уезде, и Евфросиния Петровна под этим предлогом не пришла. Так и сидели за столом вчетвером, - Яринка от большого стыда за мать (подумаешь, какая!..) убежала к Гринчишиным, там и ночевала.
Яринкино отсутствие Софию не беспокоило, наоборот, - выпроводив парубков, она повеселела - ну, чисто тебе озорная дивчина. И, осуществляя свое супружеское право, была так ненасытна, что сейчас у Степана, когда он смотрел на нее, кроме гордости за себя и нежности к супруге, холодок пробегал по спине. Он сейчас даже побаивался, что она откроет глаза и своими белыми, теплыми от сна руками потянется к нему. Степан быстренько оделся. Чтобы не разбудить жену топаньем заскорузлых опорок, остановился поодаль и долго и внимательно всматривался в ее лицо, озаренное мягким рассеянным светом раннего утра. Низкий широкий лоб ее был сейчас безоблачным и чистым - без единой морщинки. Слегка отекшее от безудержной страсти лицо было милым своей безмятежностью, своим счастьем - отсутствием желаний. Все на свете имела теперь женщина, не пожелает она стать даже царицей... От взгляда на ее зацелованные, запекшиеся губы Степан почувствовал жажду. Даже на расстоянии они присасывались к нему до истомы, до пустоты в груди.
И в теперешнем своем страхе перед женой он знал, что все повторится снова - любовь, желание и разочарование удовлетворенности. Боже, и зачем ты сотворил женщину? Зачем ты вложил не в лучшее из своих созданий столько щемящих тайн, что познанию их нет конца?..
Ну что ж, пора уже и будить.
- София, голубка... - позвал он тихо.
И она сразу открыла глаза. И подсознательно потянулась-таки к нему руками, и разочарованно протянула их вдоль тела, заметив, что муж уже одет. Снова закрыла глаза - от счастья, отсутствия всех желаний, от радости здорового человека, который не ощущает своего тела.
- Я сейчас... - бормотала пересохшими губами. - Ты меня убаюкал...
Потом опять открыла глаза и долго смотрела на него без всякого выражения на лице, прислушиваясь к тишине в своей душе, созерцая Степана как часть своего тела, не способную ничем удивить ее. Затем вздохнула неизвестно почему и с неожиданной для своего налитого тела легкостью поднялась и быстренько нырнула в юбку. И, приводя в порядок длинные, по самый пояс, косы, зажав шпильки в зубах, искоса продолжала посматривать на него загадочным взглядом - спокойным? призывным? удивленным? равнодушным? И была ли в ее взгляде нежность? Пожалуй, нет. Она была расчетливая, умная крестьянка и знала - нежностью можно одаривать мужа только ночью. Днем за ее ласки он должен работать. Себя София полностью исключала из любовной игры. И знала - чем дальше, тем меньше она будет выказывать мужу нежность, чтобы он жаждал ее как снисходительной божьей милости. И поэтому она никогда не утратит его...