Чтобы связать жадных богатеев круговой порукой, подбил их Шкарбаненко к соучастию в массовом грабеже: "Мы им, ето, покажем свои "ножницы"! Мне ничего для народу не жаль! Хочу, ето, сравнять весь люд - кому што нада, то и бери!"
Так вот, в эту ночь ожидали нападения. Гарнизон в городе малочисленный. Мобилизованы бойцы ЧОНа - коммунисты, комсомольцы; немало было и добровольцев - беспартийных рабочих. Не хватало лишь командного состава. Все, кто здесь собрались, бывшие фронтовики - младший и средний командный состав запаса. Они должны были возглавить отряды и подразделения ЧОНа. Уездные партийный комитет и военный комиссар оказывают товарищам бывшим фронтовикам большое доверие. Банду Шкарбаненко на этот раз нужно разбить окончательно.
Несколько десятков человек слушали выступление военкома с тревогой, от которой легкий морозец пробегал по коже. Тут было над чем задуматься...
За короткое время после демобилизации из полков и трудовой армии все они успели вжиться в крестьянскую работу, отвыкли от повседневных опасностей, от армейской дисциплины и тягот военной службы, а тут - на тебе!.. Добровольно бери винтовку или наган и снова лезь к черту на рога! Не могли, что ль, обойтись без меня?..
И многие ждали - вот поднимется кто-нибудь и скажет: а нам все это ни к чему, жатва сейчас, мы продналог платим, чего еще вам нужно? А с бандой, мол, пускай бьются коммунисты...
Но смельчаков почему-то не находилось. Может, каждый опасался услышать в ответ: "А люба ли тебе советская власть? Уж не хочешь ли ее гибели? Уверен ли ты, что не приведут шкарбаненки на твою землю франтоватых офицеров Деникина и казацких урядников с шомполами, виселицами, со всей этой давно уже проклятой царской "единой и неделимой"? Разве не советская власть дала тебе и твоим детям и землю, и волю, и леса, и воды, и школы, в которых твои дети будут учиться на родном языке? И дадут ли тебе шкарбаненки беспрепятственно жить и работать для себя и своих детей?" Так, безусловно, и спросят. И что ты на это им скажешь?..
Степан Курило даже взмок от этих мыслей. Ну, подними руку и скажи: "А я - по чистой, две раны, контузия... освободите, мол... Да разве сможет Шкарбаненко одолеть такую силу... и без меня?.." А на что рассчитывает Шкарбаненко? Да именно на то, что ты, и товарищ твой, и сосед твой - не пойдут! И не откроют ли тогда шкарбаненки ворота изнутри битому маршалу Пилсудскому да барону Врангелю? И... дождется ли тогда Василина Одинец твоей помощи и пенсии на детей? Или вынуждена будет так же тайком обмолачивать чужие снопы на хозяйских полях, пока ее не проткнут вилами? Или жать свою рожь, посеянную по стерне?.. Скажу - не пойду я воевать батьку Шкарбаненко... И презрительно искривит губы Ригор Полищук и воскликнет, словно выпалит из нагана в самое сердце: "Продал, красноармеец, живоглотам мировую революцию за старое сало! Ничего, пролетариат обойдется и без тебя!" И закинет за плечо винтовку и уйдет, понурив свою большую голову - жить ли, погибать ли за мировой пролетариат и коммуну...
А ты пойдешь воевать с Василиной, с ее голодными детьми и сухорукой матерью. И жена твоя София похвалит тебя - а ей-богу, разумный ты стал, Степушка, хозяин хоть куда! Пускай глупые комбедовцы воюют за коммуну, а у нас с тобой и своего хлеба хватит!.. И перед всем миром засвидетельствуешь, Степан, что ты, послушный муж, не идешь против богачей, что так и остался угодливым и верным наймитом!..
Да пропади оно все пропадом!
И Степан поднялся и, превозмогая спазмы в горле, глухо сказал:
- Я взводным служил... Курило Степан... записывайте...
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
СУД В ДУШАХ НАШИХ
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко спорит с богом,
произносит речь на кладбище, а затем сообщает немало важных новостей
Любимая жена моя Евфросиния Петровна несколько ревниво относится к моей большой конторской книге, разделенной красными линиями на графы: "Приход. Расход. Остаток".
Сперва она пыталась контролировать направление моих мыслей, но у меня был уже достаточный опыт общения с высшими силами, и я научился скрывать свои мысли, - короче говоря, я прятал свою книгу под матрац, на котором спит моя любимая цензура.
Настойчиво требовать мой труд на просмотр Евфросиния Петровна не решается из гордости, - вот, мол, какая я либеральная жена, у меня в семье и свобода слова, и тайна переписки, - а полагается только на тайную форму досмотра, которую выдумал блаженной памяти царь Николай Палкин: нежное в пальчиках и осторожное слово - перлюстрация.
И вот просыпается жена по надобности или просто так, а я сижу все еще в каморке и скриплю пером. И тихо, чтобы не разбудить Виталика и Ядзю, скажет себе под нос выразитель высшей власти в нашей семье:
- Пишет, пишет... И для кого он пишет? И что он там пишет?
А я отвечаю ей вполне откровенно и правдиво:
- Это я описываю свою верность и искреннюю любовь к тебе!
Верит ли мне жена или не верит, а успокаивается.
Игра эта продолжалась до тех пор, пока записи мои по объему не стали целой литературой и потому для моей жены необъятными. И тогда я уже спокойно стал класть свой гроссбух на полку в своей каморке - попробуй-ка прочитать все до конца!..
Долгонько лежала моя Книга Добра и Зла, покрылась толстым слоем пыли, и вот я снова трепетно и любовно беру ее, торжественно обмакиваю перо в чернильницу-непроливайку, разглядываю кончик пера, на котором торчит какая-то дрянь, и думаю, размышляю - с чего же начать?
А с чего начинается жизнь? Чем она заканчивается?
Или писать мне о добром десятке Ванек да Одарочек, которые увидели свет божий за последние несколько месяцев. Нет, наверно, о них еще рано. Их жизнеописание еще на пеленках. Они еще по эту сторону Добра и Зла. И именно поэтому в мою книгу они не войдут.
Так давайте молвим слово о тех, которые ушли, которым не нужны ни слава, ни осуждение, ни сорочка простая, ни ризы золотые, с которых гордыня стирается, как позолота с фальшивой монеты, которые "сраму не имут".
Вот вчера похоронили деда Игната Корчука, родственника Софии по первому мужу.
Боже мой, как долго может длиться чужая жизнь и как быстро проходит твоя собственная!
Все, кто только знал деда Игната, а знали его и старый и малый, только и ждали его смерти - из любопытства. Зажился старик, ну куда ему столько: умирают молодые, а он все кряхтит... Даже досада многих брала из-за такой божьей несправедливости. Кое-кто понахальней спрашивали старого:
- И когда уже вы, дед, помрете?
Молчал старик долго, шевелил сиреневыми губами, улыбался грустно, с превосходством:
- А я исцо и не зил.
- И не надоело, дед?
Облизывал губы дед Игнат и плакал скупо - две слезинки в уголках глаз, - вяло махал рукой:
- Уходи, уходи уз!
И оставался сам с собою, беседовал, думается мне, с богом, да, чтобы продлить жизнь, старался припомнить что-либо хорошее из прожитого. Но что вспомнишь?..
Изо дня в день всходило солнце, шли дожди, прорастал злак, стояло пекло во время жатвы, разъедал кожу пот, раскисала земля от слякоти, вьюги заметали хату по самую стреху, нарождались и умирали люди вокруг, вот и все. Была еще, правда, молодость, любовь, но сколько этого выпало на твой век? Ну, четвертая, ну, третья часть отмеренных тебе дней... Это - как пасха, раз в году. И когда перестал быть мужчиной - сразу почувствовал, что и не живет вовсе. И уже и не мог вспомнить что-нибудь из жизни вне этого. И выпадали волосы, расшатывались и пропадали зубы, и память уже затягивало серым туманом, и каждую ночь, перед тем как заснуть, все думал: кому пожаловаться, кому?
И презирала молодежь своей учтивостью, предупредительностью, - это просто благодарность старому шелудивому псу за верную службу. И укоряла старость завистливым взглядом - ты еще живешь, а мы должны уйти...
И защищался и от тех, и от других дубовым гробом, который сам себе смастерил лет тридцать назад, и крест приколотил на крышку, и покрасил его бронзой - вот и все твое золото в жизни, да и то не в твою честь, а в честь того, кого* распяли.