Пока трезвый, держится Кузьма Дмитриевич богатеев, а как выпьет изрядно, так обнимается и целуется, плача, - "ой, братец, какие были времена!" - только с голытьбой.
А два его старших сына ходят теперь не сторонкой, а, надев в воскресенье суконные пиджаки и галифе, идут вперевалочку посреди улицы, постреливая глазами на девчат, зажав в зубах папиросы "Ира".
Самый старший, Тимко, будет, наверно, хорошим хозяином. Только и знается с хозяйскими парнями. И невесту ищет себе в соседних селах девицу зажиточную, выбирает придирчиво, чтобы была широка в плечах - мешки с воза таскать, широка в бедрах - чтоб детей легко рожала, не залеживалась после родов, и рука чтоб была вот такущая - чтобы много пшеницы могла схватить в пятерню, когда станет жать.
- А на красоту мне - тьфу! - говорит Тимко. - Мужик с жинкой видятся только ночью, с лица ее воду мне не пить!..
Тот, что помладше, Данила, в отличие от увальня Тимко, веселого нрава, сущий цыган, с крючковатым носом, сбитым набок в ночных побоищах парубков, с кучерявым чубом, похожим на длинную овечью шерсть. Этот уже знает толк в красивых девках и, говорят, много доверчивых испортил.
Третий, Андрей, к хозяйству менее способный, зато в науке - семи пядей во лбу. Закончил двухклассное министерское, теперь учится в ветеринарной школе. Будет у Кузьмы Дмитриевича и собственный ветеринар. Одевается Андрей иначе - вместо вышитой сорочки студенческая косоворотка, подпоясанная шнурком с кисточками, чуб у него - "политика", на курносом носике - пенсне со шнурком.
Андрюшка по характеру мягче обоих старших братьев. Стоил он Кузьме Дмитриевичу немалых денег, но все же осмеливается иногда и поспорить с отцом:
- Нет, папа, вам еще далеко до культурного хозяина! Нужно стать, говорю вам, не крестьянином, а фермером!
Наша Ядзя Стшелецка работает в школе уборщицей и сторожихой, хотя охранять в школе нечего. Так Андрей, замечаю, частенько поглядывает на нашу святую деву, а она, кажется, и не замечает этого.
- Ядзя, - говорю ей, - понравился парубок? Тот, что поклонился тебе?
- Тота дитина? - округляет она глаза и очень долго, словно в недоумении, погрузившись в свои мысли, смотрит на дорогу. А потом молча покачивает головой.
Что это должно означать - неизвестно, должно быть, и ей самой. Однако выражение святости не покидает ее прекрасного, нежно-розового лица, и я, в который уж раз, начинаю сомневаться - не переодетый ли это ангел?.. Потому, наверно, и молодой Титаренко жаждет сподобиться божьей благодати на греховной стезе, ибо на законный брак с безродной ляховкой отец еще, может, и дал бы согласие, а вот мать - она ведь родная сестра самого Тадея Балана - мать не переубедишь...
Павлика среди сынов Кузьма Дмитриевич выделяет особо. Мизинчик!.. С малых лет штаны у него покупные, из магазина, и ежегодно новый картуз с лакированным козырьком, и сапожки юфтевые справные, а теплый пиджак хотя и из домотканого сукна, но пошит, как у парубков, с косыми карманами на груди.
Когда выходят школьники на первомайскую демонстрацию с красными знаменами и лозунгами, то Павлушка сначала идет впереди, а потом его начинают подзывать, посвистывая, сынки богатеев. И маленький Титаренко понемногу отстает и вскоре плетется где-то в хвосте, и руки - в косых карманах, оглядывается то на одного, то на другого хозяйского сынка. А те начинают бубнить: "Пролетария!", и Павлушка тихонько подхватывает: "Пголетагия!" - хотя не дворянин и не учился с раннего детства французскому, но сызмала грассирует. Ему уже втолковали смысл этого паскудного, насмешливого "хозяйского" словца, и частенько на переменках, прохаживаясь вперевалочку по двору рядом с Баланами или Прищепами, завидит группку бедно одетых ребятишек, кивнет своей кучерявой головкой и цедит сквозь щербинку в зубах заученное с чужого голоса: "Пголетагия!.."
Как-то на уроке чтения попался ему коммунистический лозунг. И он с ленцой протянул: "Пголетагии всех стган, соединяйтесь!", посмотрел мне в глаза, будто я в сговоре с ним, и хотел читать дальше.
- Нет, Павлик, - говорю, - прочитай другим тоном! Ведь пролетарская революция и твоему отцу землю дала!
Смутился. Покраснел...
Не знаю, буду ли я когда-нибудь коммунистом - старый уже! - да и мышление у меня несколько иное, но что меня и сегодня уже объединяет с коммунистами, так это бескомпромиссная ненависть к вандее!
И мысленно я кричу и кулаки сжимаю в гневе, когда слышу это протяжное, глумливое и в то же самое время трусливое - "Пролетария!..", даже когда оно произносится несовершеннолетним. И особенно больно слышать это из уст Павлика-"класкома".
Почему же так получается, что малого Титаренко вот уже три года избирают на эту почетную должность? И мог бы я воспрепятствовать этому, учитывая хотя бы свое недовольство его "маятниковой" натурой?
Будем, друзья, говорить откровенно. Революция дала беднейшим крестьянам землю, но не смогла дать всем скотины, достаточно денег, одежды, сапог. И тем, кто получил землю, порою немало - десятин по семь, по восемь, нечем ее обрабатывать, и они потихоньку, в нарушение закона, сдают ее в аренду, или, как у нас говорят, "исполу", тем же самым крепким мужикам, на которых гнули спину до революции. Случается и так, не может новоявленный землепользователь прокормить кучу детей и идет на заработки к своему же "арендатору", сам идет и детей своих ведет - одного по двору работать, вторую - детей хозяйских нянчить, а третьего коров пасти - за харчи и три целковых "за лето", то есть от ранней травы до поздней слякоти. Да разве пошлет такой "хозяин" своего ребенка в школу?..
Вот и выходит, что посылают в науку своих сынов да дочек большей частью люди зажиточные и среднего достатка. Их дети составляют пока что в классах большинство. Потому и не удивительно, что голосуют они за "хозяйского сына".
Ну, а какова моя роль в этом?
Я уже говорил как-то - не вмешиваюсь в жизнь, не творю историю. Ошибаются люди, когда считают себя способными на это. В историю может войти разве что один Спартак, один Кай Юлий Цезарь, один Нерон. Легче всех, правда, пролазят в историю нероны...
Так разве изменится что в третьей группе, если там "класкомом" будет не Титаренко Павлик, а кто-нибудь из бедняков?..
Или посмотрим на это с другой стороны. Мы, учителя, как и врачи-педиатры, не имеем права отказать ребенку в помощи на том только основании, что он не бедняцкого происхождения. Мы не можем исключать его из жизни, которая только и воспитывает гражданина. Ребенок ничего не изменит своим глумливым "Пголетагия!", а жизнь, окружение повлияют на него, да еще как! Так незаметно, так определенно, так неизбежно, как день приходит за днем, как течет сама жизнь. Вот увидите! Вот увидите!..
Вот что я думаю о моих неоперившихся гусятах.
А из головы не выходит Виталик, мой сын.
Скоро и он приедет на каникулы.
Через наше село, как вы знаете, проходит узкоколейная железная дорога. Крестьяне редко ездят по ней - дороговаты еще билеты. Особенно если ехать с багажом.
Виталик приедет поездом. Дважды в сутки прибывает к нам чумазая "кукушка" с четырьмя или пятью зелеными вагонами. Встречает ее на платформе низенькая и плотная жена начальника станции, а рядом трое белокурых, как и мать, детишек держатся за пояс ее не очень чистого фартука.
И встречает, и провожает поезда одна начальница, потому как начальник Степан Разуваев большей частью спит непробудным сном. Бывает, правда, что и просыпается. Тогда идет в село, а вскоре приезжают мужики с бутылью пригорелого самогона, а уезжая, накладывают на телегу старые шпалы, ни много ни мало - сколько лошадям под силу. И начальник запирается в служебной комнатенке, долго сидит задумавшись за столом, потом грохает кулаком и стакан за стаканом тянет и тянет, пока не заснет, рассыпав по столу свою желтую шевелюру. И пьет он, если хотите знать, не от безответственности, а, наоборот, от избытка ответственности. Ибо по штату он и начальник, и дежурный по станции, и телеграфист, и стрелочник, и дорожный мастер, и путевой обходчик, и десятник, и весовщик, - он уже и забыл, сколько всяких обязанностей принял на себя, когда попал сюда на службу. И от чувства своей важности и незаменимости он утратил, как говорят, перспективу и растерялся. И вот уже год или два жена его Феня ждет, пока разберется муж в сложном сплетении своих обязанностей, и неумело, но честно переводит стрелки, подметает перрон, принимает поезда, отругивается от начальства по телефону, нанимает женщин из села для ремонта пути, каждый день осматривает его, отпускает грузы из кладовой, со старшим сыном Степкой-сорванцом ездит на ручной дрезине на мост, приглядывает за тремя меньшенькими и черной козой.