Унгерн приказал подать автомобиль и черной тенью стал носиться по полуночным замерзшим улицам. Горе тому часовому, кого он не найдет бодрствующим! Горе и тем, кто сидит на гауптвахте, потому что Унгерну сжало сердце, и он готов на все, лишь бы отпустило...
Он обязательно заедет на гауптвахту и произведет короткий и правый суд!
Засовы гауптвахты загремели. Часовые застыли изваяниями, и Унгерн, нахмурившись, выслушал рапорт дежурного.
- Привести... - бросил он коротко, ткнув пальцем в первое имя в списке арестованных. Ввели Жданова...
Когда Жданов, входя, посмотрел на своего бывшего вождя, - он сразу определил его состояние и понял, что его ожидает.
Собственно говоря, игра была проиграна еще пару дней назад, когда его арестовал патруль за нападение с ножом в руке на Цадипа. Цадип через два часа скончался на перевязочном пункте.
При свете оплывающего огарка глаза Унгерна так и впились в арестованного. - За что арестован? Жданов усмехнулся:
- За хорошее не посадят, Ваше Превосходительство!
- Кто ты?
- Дезертир из вашего отряда, - не моргнув глазом, отчеканил Жданов.
Игра ведь все равно проиграна... Так отчего же не побеседовать с Его Превосходительством по душам?!
В сумрачной душе потомка пирата был уголок, где скрывалось одинокое чувство - уважение к смелости.
- Как попался?
Жданов спокойно изложил историю нападения в степи, смерть товарища и решение мстить во что бы то ни стало.
В одном месте рассказа глаза Унгерна опять впились в арестованного:
- Ты видел духа, от которого побежали монголы!
- Да разве можно видеть духа, Ваше Превосходительство?
Этот ответ был величайшей оплошностью: суеверный вождь, приглядывающийся к знаменьям и верящий в темные силы, освободил бы Жданова, будь тут вмешательство потустороннего. Теперь же все было испорчено: Жданов переступил его закон дважды - дезертировал и присвоил себе месть...
- Довольно. Завтра тебя расстреляют! Введите следующего!
Кольцо, сжимавшее сердце Унгерна, как будто уже ослабло.
- Ваше Превосходительство! Так уж расстреляйте и тех двух оставшихся грабителей вместе со мною... Все ж веселей!..
Во взгляде Унгерна просквозило что-то, похожее на благодарность: этот человек прямо-таки доставлял ему возможность проявить свою власть над жизнями людей!
Он подробно расспросил о местонахождении виновных...
Сейчас же появился наряд солдат, - справедливости был дан полный ход... Суровый вождь оживился.
x x x
В Урге наступал рассвет. Где-то взревел верблюд, и залаяли псы на окраине. Фиолетовая дымка окутывала окрестные горы, за которыми во все стороны разбегались древние, костями усеянные дороги через желтую пустыню.
С наступлением нового жестокого дня по этим бесконечным дорогам пойдут, раскачиваясь как пьяные, верблюды в Кашгар, Кульджу, к Гималаям и в таинственный Тибет.
Жестокий день наступал быстро и бичом необходимости гнал обитателей теплых юрт на утреннюю прохладу.
Сны еще прятались в складках их длинных халатов; мужчины ежились на утреннем холодке и нехотя вели коней на водопой. Может быть, их только что ласкали скуластые женщины, увешанные фунтами старинного серебра...
Лень сквозила в каждом движении монголов, и пока они, зевая, посматривали на небо - вдали, за свалочным местом, раздался залп взводом.
Там расстреливали осужденных накануне Унгерном, и в этот именно момент Жданов отправился в одну страну, где он еще не побывал и откуда не возвращаются...
НА ПУТЯХ ИЗВИЛИСТЫХ
Как только издали замаячило здание полустанка, я и Ордынцев спрыгнули с товарного поезда. Толстый кондуктор-хохол чуть-чуть не сделал того же, но благоразумно остался на тормозной площадке, бешено ругаясь и жестикулируя: он во что бы то ни стало хотел сдать нас полиции за бесплатное пользование вагонными крышами... Этот человек, без сомнения, обладал сварливым характером, ибо все время, как только открыл наше местопребывание, злобно и желчно ругался, точно мы причинили ему громадные убытки...
- На, выкуси! - Ордынцев показал ему вслед всем известную комбинацию из трех пальцев - и нас обоих посетила трепетная радость, что мы оставили этого злюку в дураках. Я качался на своих ослабевших от голода ногах, но беззвучный хохот сотрясал мое тело - лишнее доказательство, что человек не чужд маленьких радостей даже в самых безнадежных положениях.
Такое состояние продолжалось, пока хвост лязгающего железного зверя не отполз совсем, и тогда нас атаковала тишина побуревших под дуновением ранней осени отрогов Хингана, После грохота поезда тишина казалась почти потрясающей, враждебной и недоверчивой. Она точно спрашивала:
- А что вы тут намерены делать?
- Двигаться, жить и искать всего того, что делает жизнь привлекательной! - хотелось мне крикнуть в пространство, но это могло вызвать насмешки Ордынцева и обвинения в излишней нервозности - вместо этого я спросил:
- Нет ли у тебя еще табаку? Табаку не было, и это причиняло мне больше страданий, чем голод. Мы зашагали вперед размеренным и неторопливым шагом бродяг, которым некуда спешить, ибо весь мир, куда ни взгляни, принадлежит им, и они с одинаковым успехом могут повернуть как направо, так и налево восхитительная свобода!
Правда, эта свобода была для нас непривычна и поэтому немного страшна. Тут-то, наверное, и крылось объяснение того, что мы в своем странствии придерживались линии железной дороги, которая - сама определенность. Это мне не нравилось - в моей душе возник бунт против всякой определенности; я хотел использовать эту странную свободу всю, до дна.
- Послушай, - сказал я Ордынцеву, - отчего бы нам не свернуть в сторону от этих блестящих рельс? Они мне надоели. Почем знать - не ожидает ли нас тут, где-нибудь в сторонке, нечто восхитительное. Мало ли какие могут быть случаи!
Я сознавал, что говорю глупости под влиянием голода и изнеможения от ночей, проведенных у костров на краю дороги, где один бок обжигало, а другой - замерзал. Но в данный момент - это тоже один из результатов голодания моя голова превратилась в волшебную клумбу, способную временами расцвести пышнейшими орхидеями жгучей фантазии, граничащей с галлюцинациями, и тут же быстро осыпаться, превращая все окружающее в черную яму...