Я спешил вернуться. Мне хотелось поскорее присоединиться к Братолюбову и Герасимову. До Курбатово оставалось совсем недалеко, когда я вдруг почувствовал удар по самолету, после которого мотор стал давать перебои. Явно бездействовал один из цилиндров. Работа мотора с каждой минутой становилась все хуже и хуже, а тряска усиливалась, становясь угрожающей. Я решил продолжать полет, но до аэродрома все-таки не дотянул какую-нибудь сотню метров. С прямой, без единого разворота я «плюхнулся» у самой границы аэродрома, на площадке, непригодной для посадки, и повредил шасси. Самолет вышел из строя. Прибыв в Курбатово, я увидел, что Братолюбов и Герасимов еще не возвратились. Они не появились и к наступлению темноты.
Я очень встревожился. Это чувство еще более усилили севшие на аэродром один за другим два самолета. Один из них был из Кшени. Летчик Сапожников по распоряжению начавиагруппы сел в Курбатово для установления с нами связи и передачи оперативных документов Братолюбову. Кроме того, он передал распоряжение начальника группы немедленно оставить Курбатово. Другим был летчик 41-го отряда Земблевич. Возвращаясь из разведки и увидев мой самолет на аэродроме, он решил сесть, чтобы узнать, в чем дело, и предупредить меня о создавшейся вокруг Курбатово угрожающей обстановке. От него я узнал, что севернее Курбатово он обнаружил вражеские разъезды, что противник теснит наши части в районе Касторная - Мармыжи и что, видимо, железная дорога на этом участке будет перерезана, а следовательно, и всякая связь между Курбатово и Кшенью прервана.
Для меня это было новым ударом: я не мог вывезти свой самолет по железной дороге в Воронеж, так как мост у станции Латная был взорван и движения поездов не [76] было. Выход же противника в район Касторная - Мармыжи лишал меня последней возможности переправить самолет в Кшень.
Связь с авиагруппой в Кшени и нашей базой в Ельце еще была, и я послал в оба адреса по железнодорожному телеграфу соответствующие донесения.
* * *
Возвращаясь со станции на аэродром, я принял решение: чтобы не подвергать опасности всех, останусь у самолета один, а наблюдателю и механику прикажу пробираться к своим в Елец. Логика моего решения была в общем проста: если путь по железной дороге действительно отрезан, то они мне больше не нужны. Если нужно будет сжечь самолет, я с успехом могу это сделать один. Я решил дождаться ответа из штаба авиагруппы.
Часа через два наблюдатель Карп и механики, погрузив на подводу пулемет и остатки имущества, ушли. Я остался один. Но не прошло и четверти часа, как я увидел возвращающегося Карпа.
- Ты чего вернулся?
- А я и не собирался уходить. Просто проводил товарищей.
- Ты что же, не исполняешь боевое приказание?
- Да, не исполняю.
- Последний раз приказываю тебе и как солдату революции, и как коммунисту: уходи!
- Как коммунисту ты не имеешь права мне приказывать - ты не коммунист, а как солдату… Ты сам-то остался? [77]
- Я остался, чтобы уничтожить свой самолет!
- Это не только твой, но и мой самолет. Вот и давай уничтожим его вместе. Вместе летали, вместе и до конца будем.
Теперь нас стало двое, и в душе я был этому рад, хоть и пришлось отказаться от надежды, что меня заберет какой-нибудь самолет из Кшени.
День прошел, если так можно сказать, спокойно. Мы на всякий случай приготовили все для мгновенного поджога самолета. Наступила ночь, которую мы провели без сна: один из нас дежурил у самолета, другой - на станции у телеграфного аппарата.
На рассвете стала слышна перестрелка. Связь с Кшенью прекратилась, и мы с Карпом, не получив ниоткуда ответа, оставили Курбатово. Мы решили не уничтожать самолет. Он был небоеспособен, и ни использовать его, ни увезти с собой рейдирующие конные части противника не могли.
Как стало известно позднее, получив мою телеграмму и донесения летчиков, командование авиагруппы особого назначения немедленно же отправило для выручки моего самолета команду верхом на лошадях во главе с комиссаром группы. Однако доставить машину в Кшень им не удалось, так как железная дорога Курбатово - Кшень в районе Касторная - Мармыжи была перерезана противником и команда сама оказалась отрезанной от Кшени. Вернувшись обратно, они запросили из Воронежа паровоз, крытый вагон для лошадей и платформу для самолета к взорванному мосту у станции Латная. При помощи рабочих, занятых восстановлением моста, им удалось перетащить разобранный самолет через глубокий овраг и погрузить на платформу. Так он был отправлен через Воронеж - Грязи в Москву на ремонт. Сами же красноармейцы кружным путем через Воронеж - Задонск - Елец с боями пробились к своим.
Мы добрались до Ельца вовремя. Опоздай еще хоть на один день, мы не застали бы свою базу, так как вспыхнувшие в Елецком уезде кулацкие восстания потребовали отвода ее на север, в Тулу.
Никаких известий о Братолюбове и Герасимове не было и здесь.
Перед выездом из Ельца мы решили реализовать на продукты имевшиеся у нас запасы спичек, соли и керосина. [78] Погрузив все это в отрядный легковой «паккард», я с шофером Деллос и поваром Зайцевым выехал из Ельца по шоссе на Задонск. Километрах в 10-12 от Ельца нашу машину обстреляли, а когда, развернувшись на шоссе, мы бросились обратно, нас встретил огнем большой вооруженный отряд. Мы оказались окруженными со всех сторон.
В первую же минуту озверелая толпа кулаков начала нас избивать. Не убили только потому, что их главари решили передать нас живыми в руки мамонтовцев, чтобы «вытянуть из нас очень нужные сведения».
Нас повели в штаб… Я пропустил одну подробность. Когда нас схватили, первый вопрос ко мне был, кто я такой. Мне пришлось полезть в карман за документами, и… меня охватил ужас: в кармане были документы, которые я получил у Сапожникова для Братолюбова. И что хуже всего - среди них находился мандат Землянского ревкома с правом реквизиции подвод и фуража. Этот документ был таким, за который кулаки немедленно оторвали бы мне голову. Но случилось неожиданное. Схватившие меня вполне удовлетворились моим удостоверением летчика отряда особого назначения, которое я вынул из груды других документов. Мало того, они даже вернули мне это удостоверение, и я снова положил его в карман.
Штаб, куда нас вели, был в другом селе. Шофера кулацкие главари сейчас же вернули обратно, так как решили использовать машину, и я, таким образом, остался вдвоем с поваром. Охрана, которая нас сопровождала, состояла человек из двенадцати, вооруженных обрезами и винтовками.
Первое время я, избитый и полуоглушенный, плохо сознавал, что происходит вокруг меня. Но когда мы прошли километра два, я понемногу пришел в себя, стал разбираться в обстановке. Прежде всего, куда нас ведут? В штаб. Это хорошо. Там меня по крайней мере расстреляют, а не будут ломать мне ребра, топтать, выбивать глаза. Потом я стал думать, как бы мне избавиться от моих документов. Выбросить их я не мог, так как шел впереди, а сзади меня, шагах в десяти - пятнадцати, шла охрана, и, если бы я что-нибудь бросил, это было бы сейчас же замечено. [79]
Через некоторое время я услышал, что между моими конвойными началась какая-то ссора. Что было ее причиной, я не понял, но скоро ссора стала такой ожесточенной, что некоторые конвойные схватились за оружие. Я увидел, что конвойные перестали обращать на меня внимание. Да и в самом деле - чего им было беспокоиться: кругом голые поля, я, избитый, еле-еле плелся, у них ружья… Я решил использовать момент. Осторожно наблюдая за конвойными, я полез в карман, нашел на ощупь мандат ревкома, оторвал от него половину, затем, скатав оторванное в шарик, незаметно вынул его, положил в рот и проглотил. То же самое я проделал и со второй половиной.