Доходящие до нас вести сказались на моральном состоянии части: среди офицеров началось страшное пьянство.
Никто, конечно, не летает и не собирается этим заниматься. Командира группы Казакова совсем не слышно; он даже не показывается на глаза. Чувствуется, что подходит жестокая пора. Надо что-то предпринимать. Но из случайных разговоров и встреч ничего нельзя установить. Под видом отпуска я решил добраться до Киева и там ориентироваться в обстановке. [92]
На второй же день по приезде в Киев начал ходить на всевозможные собрания и митинги. У железнодорожников в депо, у арсенальцев, на улицах - везде митинги, собрания. Захватывали ясность и убедительность, которые отличали большевистских ораторов. Кроме того, это были люди, близкие мне по крови и духу, - рабочие и измученные войной солдаты. Я перечитал за эти дни десятки листовок, воззваний, газет, где широко разъяснялось, что такое Советская власть, диктатура пролетариата и пролетарская революция. Неоднократно бывал на собраниях другого порядка, где действовали другие силы - силы контрреволюции. Тем показательнее, тем убедительнее становились большевистские лозунги, воззвания. Для меня стало ясно, что среди чиновников и торгашей, крупной и мелкой буржуазии царит животный страх потерять свои привилегии, что они готовятся самым беспощадным образом расправиться со всеми, кто угрожает этим привилегиям, и в первую очередь с большевиками.
Но не успел оглянуться, привести в порядок бушевавшие во мне мысли и кое-что проверить, как мой отпуск подошел к концу и необходимо было покинуть Киев. Вернувшись в группу к 1 октября, я застал там прежнее дикое пьянство.
Казаков держался в стороне и не участвовал в этой разгульной компании. Он, видимо, вынашивал в себе думу, как лучше отомстить «серой скотине» за ее бунты. В то же время я проникся убеждением, что при решительных действиях нам легко удастся расправиться с этими золотопогонниками.
Известия об октябрьских событиях в Петрограде и Москве были для нас неожиданны. Никто из солдат нашей группы не мог сообщить что-нибудь о том, как развернулись эти события. Ничего определенного нельзя [93] было узнать и через рабочих активистов местной суконной фабрики, с которыми я почти ежедневно встречался. И все же мы приняли решение быть готовыми в течение тридцати - сорока минут вывести в расход всю нашу материальную часть - самолеты, моторы и пулеметы - на тот случай, если офицеры-летчики будут втянуты в контрреволюционное выступление. Этот вопрос несколько раз тщательно обсуждался на узких совещаниях с мотористами. Задумали так провести это дело, чтобы офицеры не могли о нем догадаться, а именно: одну часть самолетов держать в таком состоянии, чтобы невозможен был вылет с аэродрома вообще; другую - чтобы моторы могли завестись, но, опробованные на большом газу перед взлетом, сразу же отказали; а третью (для наиболее заядлых контрреволюционеров) - чтобы самолеты, поднявшись в воздух, через десять - пятнадцать минут полета потерпели аварию.
Кое- кто предложил подобраться ночью к палаткам и сжечь все хозяйство. Я решительно возразил против этой меры и как летчик (в группе Казакова были лучшие самолеты во всей царской авиации), и потому, что как-то инстинктивно чувствовал: это оружие еще нам пригодится.
Появился приказ № 1 о снятии погонов и об уничтожении офицерских привилегий. Командиры стали выборными.
Кандидатов в командиры оказалось всего два: Казаков и я. В результате голосования перевес остался за мной. Я стал демократическим командиром авиационной группы армий Юго-Западного фронта.
Огромная ответственность легла на мои плечи. Первым своим приказом по группе я потребовал немедленно снять погоны тем офицерам, которые до сих пор этого еще не сделали. Запретил выдавать кому бы то ни было спирт без моего личного разрешения. Начал наводить порядок в несении караульной службы в гарнизоне.
Надо было ехать в Проскуров, в революционный комитет 7-й армии, чтобы получить необходимые инструкции о моих правах и обязанностях и выяснить, что делать дальше с группой. К этому времени летчики-офицеры уже фактически разбежались. Они уходили потихоньку, в одиночку, обычно по ночам. [94]
Кроме меня, остался еще один летчик, совсем молодой солдат Морковников. Он был в группе всего две - три недели, жил каким-то сурком на окраине местечка и нигде не появлялся. Его, казалось, ничто не интересовало, тогда как в те дни вряд ли можно было найти человека, который мог бы совершенно спокойно и бесстрастно глядеть на развертывавшиеся события.
Национальный вопрос у нас в группе приобрел исключительную остроту. Главную массу в ней составляли русские, затем шли украинцы и кавказцы. На собраниях все в один голос кричали, что нужно поровну разделить все самолеты между национальными группами. Мои земляки - украинцы поставили вопрос ребром. Они заявили, что, если им не дадут причитающуюся часть аэропланов, они обольют их бензином и спалят на глазах у всех - «шоб никому не було обидно». Спор в таком духе продолжался почти целый вечер. Мое выступление оказалось решающим. Я рассказал об опасности, которая грозит революции, и о необходимости объединения народов всех национальностей для борьбы с буржуазией. Нужно было предложить что-нибудь практическое, и я закончил:
- Пока, товарищи, нет решения ревкома седьмой армии, никакой дележки аэропланов не может быть. Мы должны сообща сделать все возможное, чтобы отсюда выехать с аэропланами прямо в Москву и там передать их и самих себя в распоряжение революционного правительства. И если оно нам скажет поделить аэропланы между собой и идти по домам, тогда нам уже нечего будет рассуждать. А пока этого нет, мы обязаны крепко помнить, что наши враги не спят. Завтра еду в Проскуров и приму все меры, чтобы нас поскорее эвакуировали в Москву.
К концу собрания пришли двое рабочих, члены местного городского Совета. Они решительно поддержали мое предложение.
Ранним утром 30 ноября выехал на машине в Проскуров. Справившись с делами и прихватив с собой пуда полтора всевозможной литературы, поспешил обратно.
Вечером этого дня у нас было совещание в Совете. Стоял один вопрос: о повышении революционной бдительности и боевой готовности гарнизона. После совещания все мои приятели, в большинстве уже большевики, в один голос заговорили: [95]
- Ну, Павлов, теперь ты надежно, как говорится, кровно связался с нами в борьбе за революционное дело. Ты хороший летчик и товарищ. Революции завтра обязательно потребуются преданные летчики. Так вот что: ты сегодня подумай как следует, а завтра дай ответ. Довольно тебе ходить беспартийным среди нас. От этого будет крепче наше дело и тебе легче работать. А насчет поручителей не беспокойся.
Я очень серьезно задумался над этим вопросом. Большевики следуют учению Маркса, Энгельса, Ленина. У них есть программа, устав. Об этом я знаю только понаслышке, но чувствую, что они мне ближе всех, роднее всех. Решил: стану коммунистом-большевиком, отдам себя всего без остатка тем честным, глубоко преданным революции людям, которые зовут меня к себе.
Формальная сторона дела была очень проста. Пришлось написать только свою автобиографию. 2 декабря 1917 года я вошел в революцию уже как большевик. С этого дня началась для меня новая молодость, с новыми бурями и радостями.
Мы продолжаем осаждать ревком 7-й армии и даже Москву просьбами о скорейшей эвакуации авиагруппы, так как иначе мы окажемся в таком положении, когда не останется людей, чтобы разобрать самолеты и погрузить их на платформы. Бегство с фронта все усиливается. Ничего нельзя сделать против желания поскорее уехать домой.
Наконец в ревкоме получили сообщение, что в Киев прибыл представитель из Москвы, назначенный начальником авиации Украины, Николай Васильев, и потому нам теперь надлежит адресоваться непосредственно к нему.