Утром 20 ноября облачность немного поднялась, туман рассеялся. Наш полк получил новую боевую задачу - штурмовать отходящего противника. Летали отдельными парами: низкая облачность не позволяла действовать большими группами.
Фашисты отступали. Мы штурмовали в основном дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много, и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны: стреляли до последнего.
За сутки пехота и танки прошли около 30 километров. Зенитная оборона противника была дезорганизована. Истребителей и бомбардировщиков противника в воздухе не было. После выяснилось, что прорвавшиеся танкисты захватили их на аэродромах.
2. А человек стоял…
Только что прошел сильный дождь, и отдельные капли еще не успели стечь со стекол фонаря кабины. Вдруг над командным пунктом взвилась ракета - сигнал вылета дежурной пары.
За несколько «тихих» дней мы невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета. И сейчас этот сигнал подобно электрическому току пробежал по телу каждого, кто находился на аэродроме, и, наверное, не нашлось ни одного человека, который бы не сказал про себя: «Началось!…» Это было под вечер 4 июля 1943 года. Мы находились тогда в районе Орловско-Курской дуги.
Быстро запустив двигатели и не выруливая на старт, взлетаем с Яшей Варшавским прямо со стоянки. С сегодняшнего дня он зачислен старшим летчиком и получил право водить пару, но так как ожидались бои и готовить нового ведомого не было времени, то он пока летал со мной.
По радио, беспрестанно прерываемом треском грозовых разрядов, мы получили боевую задачу - воспрепятствовать противнику в районе Ольшанки бомбить наши войска.
Маневрируя между черными грозовыми облаками, мы приближались к району, указанному начальником штаба. Теперь противника нужно искать где-то поблизости. Местами [282] сквозь разорванную облачность проникали яркие солнечные лучи, но косой дождь и свинцово-темные облака ограничивали видимость. Пробив ливневую стену, мы прямо перед собой увидели вражеские самолеты. Шесть фашистских бомбардировщиков Ю-88 под прикрытием шести истребителей, обходя грозовую облачность, направлялись к цели.
- За мной! - успел лишь передать команду Варшавскому и врезался в боевые порядки бомбардировщиков.
Слева и справа от моего самолета, в непосредственной близости, «висели», удерживая свои места в строю, тяжело груженные «юнкерсы». Мне показалось, что мы встретились взглядом с фашистским летчиком. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Они в первый момент от неожиданности не смогли сообразить, что делать. Еще мгновение - и в наши самолеты попадут смертоносные пулеметные очереди. Делаю резкий разворот вправо, чуть не коснувшись крылом бомбардировщика, затем влево и, нажимая на гашетки, даю почти в упор длинную очередь. Экономя секунды, не наблюдаю за результатом первой атаки, бью по второму «юнкерсу», но ему удается скрыться в облаках.
Боевой порядок фашистов разбит, они поодиночке стремятся достичь спасительной облачности. Настигаю еще одного, даю очередь по правому двигателю и затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул. Похожий на огромный факел, он описал дугу и врезался в землю. Только теперь, опомнившись, «мессершмитты» пошли на выручку своим бомбардировщикам. Имея большое превышение, они всей шестеркой ринулись в атаку.
«Принимать лобовую атаку на невыгодных условиях? - промелькнула мысль. - Нет, нельзя!» Ведомому приказываю идти за мной и, развернувшись на встречный курс, веду самолет с принижением так, чтобы, избежав прицельного огня и разогнав скорость, обеспечивающую выполнение полупетли, зайти в хвост истребителям противника. Оглянувшись, я увидел, что Варшавский пошел в лобовую атаку.
- Яша, за мной! - кричу во весь голос, но он продолжает атаковать с кабрированием и потерей скорости - один против шести! Находясь ниже, я ничем не могу ему помочь: не хватает ни времени, ни маневра. [283]
По вспышкам от пулеметных очередей определяю, что Варшавский открыл огонь, но его пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров; на двигателе и плоскостях его самолета засверкали разрывы фашистских снарядов.
«Лишь бы не по кабине», - подумал я, надеясь на благополучный исход. Вдруг его самолет дрогнул и перешел в крутое планирование. Почти одновременно с левого борта «мессершмитта» вырвалось красное пламя. Фашист так и не вывел самолет из пикирования до самой земли.
Нужно надежно прикрыть подбитого ведомого! «Мессершмитты», видя легкую добычу, бросились в атаку на планирующий беззащитный самолет. Отбивая их, я проводил Варшавского до посадки. Его самолет с убранными шасси прополз небольшое расстояние и теперь, как беспомощная птица, лежал на ровном поле. «Мессершмитты» прекратили преследование и, развернувшись, ушли за линию фронта.
Запомнив место посадки, набираю высоту. Дождевые тучи пронеслись к востоку, стало светлее. Кое-где в окнах между облаками пробивались лучи вечернего солнца.
Справа по курсу между тучами появились два самолета: один из них корректировщик «Хейншель»-126, другой - «мессершмитт». Странное сочетание. Обычно или ни одного, или пара истребителей прикрывает «Хейншель»-126 - «каракатицу» (так был прозван этот самолет летчиками за его тихоходность и широко разнесенное неубирающееся шасси).
Самолеты проходили мимо меня в 500-600 метрах; «мессершмитт» летел со скоростью прикрываемого корректировщика. По всему было видно, что противник меня не замечает. Разворачиваюсь вправо, выхожу на курс «мессершмитта». Маленький поворот - и крылья фашистского истребителя перерезала горизонтальная нить прицела, а на фюзеляж легло перекрестие сетки. Решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе: мне никто не угрожает, поэтому огонь по врагу можно открыть, приблизившись вплотную. Дистанция быстро сокращается, остается доля секунды - и огонь.
- Молись, фриц! - вырвалось у меня от радости приближения победы. [284]
Нажимаю на гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно: кончились патроны. Что делать? Даю полный газ и с превышением в один - два метра проношусь над кабиной развесившего уши фашиста. Тот был настолько перепуган близостью советского истребителя, что, не помня себя, свалил машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, ушел в направлении своего аэродрома. Мне было забавно и досадно смотреть на удирающего «аса». Хотя бы одна короткая очередь!…
Беру курс на аэродром и, снизившись до бреющего полета, лечу над шоссейной дорогой. Впереди рельефно вырисовывается железнодорожная насыпь и краснеет уцелевшая крыша станции Сажное. По дороге идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть, как движутся на фронт новые силы! Теперь уже не так выглядят наши дороги, как тогда, в сорок первом году, когда бывало летишь, а внизу только уходящие в тыл советские люди да измученные от долгого пути колхозные стада. А теперь хочется кричать «ура!»
…Короткая июльская ночь, заря с зарей сходится. Не успело еще стемнеть, а уже начинает рассветать. Так хочется по-настоящему выспаться!
Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.
- Светает, товарищ командир. Разрешите поднять весь летный состав?
- Поднимай, товарищ старшина. Как погода?
- Хорошая, облака разогнало, светло будет.
С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли с кончиков листьев падали на кожаный реглан.
- Ни одного выстрела, все молчит, и птицы молчат, - деловито замечает старшина. - А лицо-то у вас все в ожогах, к врачу надо.
- Подожди, не до врача, - отвечаю ему и тут же слышу отдаленный разрыв снаряда, за ним другой, третий: где-то совсем рядом бьют орудия крупнокалиберной батареи.
Гул все нарастает, все усиливается…
Запищал зуммер рядом стоящего телефона.
- Слушаю.
В голосе командира полка Уткина прозвучало что-то тревожное и торжественное. [285]
- Давайте весь летный состав ко мне по тревоге! - почти крикнул он в трубку.