«Приказ должен быть выполнен!» - Эта мысль ни на минуту не покидает моего сознания.
Сближаюсь с противником до 50 метров. Изо всех сил, словно от этого зависит успех, жму гашетки. Очередь хлестнула по фюзеляжу, вспорола плоскости, и в этот момент мой самолет содрогнулся от страшного удара, я потерял сознание. Вскоре, почувствовав боль в голове, понял, что истребитель штопором идет к земле. Вываливаюсь из кабины, дергаю кольцо парашюта - над головой распускается белый купол. На все это ушло несколько секунд. Но в то время, когда я периодически терял сознание, мне казалось, что это продолжалось вечность.
Постепенно прихожу в себя, начинаю ориентироваться. И здесь впервые, будто кинжалом, бьет мысль: приземляюсь на вражескую территорию… Порывистый ветер неумолимо несет парашют в стан врага… Гитлеровские пулеметчики поняв, очевидно, что я все равно не уйду от них, прекратили огонь… Наши окопы все дальше и дальше уходят от меня.
Едва мои ноги коснулись бруствера немецких траншей, как тотчас на меня со всех сторон навалились гитлеровцы, скрутили руки. Они во все глаза рассматривали русского летчика, сбившего их «раму».
Плен… Нет, никогда не думал, что живым окажусь в руках палачей, врагов моего народа. Как и каждый советский воин, я был воспитан в таком духе, что плен - это величайший позор, что наши солдаты предпочитают плену смерть. И вот обстоятельства сложились так, что я лежу связанным в стане врага. Как быть? [295]
Офицер тычет грязным пальцем в грудь. Догадываюсь, что его удивляет отсутствие орденов и Золотой Звезды Героя Советского Союза. От них остался только темный след на выгоревшей добела гимнастерке. Я надел ее перед самым вылетом. Ордена и медали некогда было прикалывать.
Делаю вид, что ничего не понимаю, и продолжаю молчать, обдумывая положение.
Ну почему я не врезался в землю вместе со своим самолетом? Почему сознание так быстро вновь пришло ко мне и скомандовало вывалиться на крыло, рвануть кольцо парашюта? Почему, наконец, черт возьми, так плохо обучены эти пулеметчики, которые, расстреливая сбитого пилота, попадали лишь в купол парашюта и ни одной пулей не задели его самого?…
Связанного меня втолкнули в коляску мотоцикла и под конвоем повезли в тыл, подальше от переднего края. Тряска вызвала острую боль в груди и приступ кровавого кашля. Очевидно, я сильно ударился и повредил легкие. Сознание вновь покинуло меня, а когда стало лучше, я обратил внимание на то, что вдоль дороги на бреющем полете идут три советских истребителя. Их вели Остапченко, Тарасов и Плотников - в этом я не сомневался. Мне показалось, что истребители готовятся к атаке. Как я хотел, чтобы одна из очередей полоснула по мотоциклу, в котором оставили меня посреди дороги конвоиры, спрятавшиеся в кювете от советских самолетов!
Но и на этот раз, видно, не суждено мне было избавиться от плена, приняв смерть от рук своих честных и преданных друзей. Я видел, как загорелись автомашины, сгрудившиеся на краю деревни, как вспыхнул склад с горючим. Истребители, набрав высоту, развернулись и взяли курс на свой аэродром. Если бы знали тогда мои друзья, как я следил за их штурмовкой, находясь в мотоцикле со связанными руками!…
Первые минуты плена прошли. Постепенно мысли приходили в порядок и в голове складывался план действий. Он сводился к одному: совершить побег, а если уж погибнуть, то с честью.
Мотоцикл, выскочив на улицу деревни, которую только что штурмовали советские истребители, остановился [296] у каменного дома. Под окном стоял огромный старый тополь, расщепленный снарядом.
До ночи просидел я у тополя, наблюдая, как, словно растревоженные муравьи, сновали по улице гитлеровские солдаты. «Да, отчаянные, плохие времена наступили для вас, господа оккупанты! - думал я. - Приходится рассчитываться за все, что вы натворили на нашей земле. Но это только цветочки. То ли еще будет!…»
Несколько раз сменялись часовые, не оставлявшие без внимания ни одного моего движения. Наконец прибыл переводчик и сообщил, что приехал генерал и хочет со мной говорить. Мы вошли в хату. Хозяйка со страхом и болью смотрела на меня. И словно угадав ее мысли, позабыв о немцах, я сказал: «Все равно убегу». В большой комнате, пол которой был устлан награбленными коврами, а стены увешаны картинами, сидел сухой, высокий гитлеровец. Овчарка, лежавшая у его ног, вскочила и бросилась мне навстречу. Я инстинктивно отпрянул назад. Солдат вскинул винтовку и ударом приклада свалил меня на пол.
Генерал, улыбаясь, следил, как, превозмогая боль и стараясь казаться бодрым, я поднимался с пола.
С помощью переводчика начался допрос.
- Мы вас не расстреляем, если вы будете вести себя разумно, - обратился ко мне генерал.
Наши взгляды встретились. Произошел первый поединок, поединок молчаливый, но многозначительный. Фашист понял, что ему не получить от меня каких-либо сведений и допрос этот - чисто формальная обязанность.
Он узнал, что я офицер, коммунист, Герой Советского Союза. Узнал также, что больше я ему ничего не сообщу…
На другой день меня посадили в машину и увезли в город Сталино, подальше от линии фронта. Но и здесь со мной некогда было возиться. Слишком горячо стало оккупантам: советские войска начали наступление. Я видел это по их растерянным лицам, по той суматохе, которая возникла во вражеском стане. Наблюдая их встревоженные физиономии, я читал на них обреченность, которая улавливалась и в косых взглядах, бросаемых в мою сторону, и в отрывистых, злых разговорах друг с другом.
«Ну что ж, тем лучше, Лавриненков, - думал я, - ты живой свидетель паники. Будет о чем рассказать при возвращении [297] в свою родную часть. А ты обязательно должен вернуться. Ведь ты коммунист, товарищ старший лейтенант…»
Родина!… В те дни особенно остро чувствовалось, насколько я связан тысячами нитей с моей страной, со своим народом. Эта связь придавала мне уверенность, помогала трезво мыслить, наблюдать, унимала физическую боль от контузии, подбадривала, не давала падать духом. Родина, рожденная в Октябрьских боях семнадцатого года, за которую сражался народ в суровые годы гражданской войны и иностранной интервенции и за которую теперь деремся мы в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Нет, не отнять ее у меня врагам, я останусь до последней секунды своей жизни ее верным и честным сыном…
В Сталино наша машина прошла по окраинным улицам и выскочила на аэродром. На зеленом поле ровными рядами стояли «юнкерсы» и «хейнкели». Возле них возились механики. На краю аэродрома вытянулся приземистый широкий барак. Рядом - другое здание. По запаху я определил, что это столовая. Вспомнил, что вот уже два дня во рту не было ни крошки.
Меня посадили в темный подвал. Узкое окошко с решеткой светилось высоко над полом. В углу валялся грязный матрац. Привыкнув к темноте, я стал различать отдельные предметы. Присмотревшись к стенам, заметил, что все они были исписаны. Долго я читал полные скорби, гнева и любви слова, начерченные узниками фашистского застенка. Неожиданно загремел засов, и в камеру вошел офицер. Он остановился напротив и пристально посмотрел мне в глаза.
- Я чех… в армию попал по всеобщей мобилизации. Работаю в офицерском магазине. Знайте, у вас здесь есть друзья!…
Он вышел так же неожиданно, как и вошел, оставив меня размышлять над сказанным.
Что это, очередной прием, попытка прощупать, ввести в заблуждение? Или действительно друг, ненавидящий фашизм, честный человек, который по мере своих сил борется с «коричневой чумой»?… Через некоторое время вновь распахнулась дверь. Мне принесли в тарелке мутную жидкую похлебку. Помешав ложкой, я поддел кружок колбасы. Так вот что значит друзья!… [298]
Потом я узнал, что этот офицер и женщина, работавшая в столовой и приносившая мне еду, были связаны с партизанами. И они уже готовили мне побег. Однако ему не суждено было совершиться.