— Крышки! Закрывать маринады, — сказал я, выпрямившись театрально и обводя девушек исполненным драматизма взглядом.
Она смеялась. Смеялись и другие, но, я убежден, другие приняли заявление как шутку, никто из них не верил ни единому моему слову: давай заливай Америку! — а она верила. В смеющихся глазах поблескивало понимание: да, шутка состоит именно в том, что я говорю правду. И когда я сказал «до свиданья», когда обернулся к дверям и свободную от авоськи руку положил на круглую пластмассовую ручку, я вдруг услышал:
— Девушки! Так мы и отпустим, и уйдет он от нас, несолоно хлебавши? И после этого ждать будем, когда постучится еще человек хороший?
Риторические вопросы ее, конечно, повисли в воздухе. На них не принято отвечать. Но у человека «хорошего», готового переступить порог, вдруг засвербило в носу. Примерно так было, когда Алешка не отпускал моей шеи, нашептывая какие-то нежности.
— Идемте, молодой человек! — Она пошла вслед за мной. — Я провожу вас. Сегодня вы улетите в свой Нефтеречинск. Доставите груз по назначению. Крышки для маринадов…
V
Когда шли рядом, она вдруг сделалась торжественно-строгой. Может быть, оттого, что мои заботы теперь легли на ее неширокие и несильные плечи?
— Ну, наконец-то вы мне попались, — говорит она совершенно серьезно. — И я даже могу оказать вам услугу. Но вы всегда так опаздываете? Не лучше ли было улететь завтра?
— Сегодня надо.
— Да, Юрий… Ты спешишь. Ты всегда спешил…
— Да, Марина. И спешил. И опаздывал.
У выхода на летное поле находчивая старушка примостилась торговать гвоздикой. Я выбрал букет и припустил бегом, чтобы догнать свою спутницу. Она шла, не останавливаясь, быстро, на ходу кому-то делала рукой какие-то знаки, по-видимому, оставленной у входа бортпроводнице. Я догнал, протянул цветы. Кинув на меня мимолетный взгляд, она повернулась, подняла глаза, чтобы решительно поглядеть мне в лицо и улыбнуться благодарной улыбкой. Мне, бормочущему какие-то несуразности. И снова сделалась строгой. Букет взяла торжественно-замедленным движеньем руки. Поднятые ресницы застыли в неподвижности. Глаза спросили, знаю ли, что цветы — ее жизнь, а гвоздики — просто мечта? Или о другом спросили ее глаза? Словом, знаю ли я, грешный человек, что делаю? Щеки ее горели неровным румянцем.
Мы не бежали. Мы шли. И я уже не спешил. Пройдет сверх того минута ли, две ли — все равно опоздал. Не хотелось ее заставлять бежать вместе со мной. Мы разговаривали. Она не смеялась, она была серьезной.
— Зачем вам понадобилось говорить правду о каких-то крышках? Ведь вы же в командировку едете?
— Да, для открытия профессионального училища. Но это я для вас говорил. Почему-то уверен был, что вы заметите в моих словах правду.
— Зачем вам это?
— А чтобы улыбнулись. У вас это хорошо получается.
— И все же чего-то не договорили.
Я подумал: назовет еще по имени или не назовет?
— И откуда вы взялись?
— Из трудовых резервов, — тупо уставился я себе под ноги.
Последние слова были верхом человеческой тупости. Кой черт дергал за язык, когда голова не работает.
Она затаенно вздохнула. Не хотела, по-видимому, договаривать: откуда такой… шалопутный? Вообще сказала так тихо, что, может быть, ничего такого и не было сказано — все померещилось.
— До свиданья.
Вялые пальчики напомнили мне одно пожатие… И я ответил на него.
— До свиданья.
Голос был пресный. Будто самому себе ответил.
Металлическим звоном звенел уходящий к старту очередной ТУ. Наш «Антей», как ни в чем не бывало, стоял у нас на дороге.
— Что же вы, как в парке, гуляете? — спросила бортпроводница, оглядывая нас удивленными, красивыми голубыми глазами.
— Люсенька, с регистрацией не получилось, Полина куда-то пропала, но это наш товарищ, надо отправить.
— Ну, если ваш — какой разговор!
Стюардесса Люсенька сделала знак рукой: добро пожаловать. И я взошел на борт, не заставил себя упрашивать. И обернулся, чтобы помахать рукой, — в ответ она только кивала. И прошел вперед, и прилип к окошку, чтобы увидеть ее еще раз.
Оказывается, никакого свободного места в самолете не было. Бортпроводница, Люсенька, устроила впереди, на служебное, рядом с собой. Пока выполняла она свой положенный ритуал, пока вела инструктаж и прочие выдавала напутствия, по-мальчишечьи придавил я стекло окошка-иллюминатора горбатым боксерским носом.
VI
…Плохо ли просто взглянуть, сверху, под вечер, на подернутую сиреневой дымкой землю, по которой ползаешь, бегаешь, падая, наживая синяки и шишки?
Синяки и шишки — это не красное слово. Я не знаю, зачем надо забывать о них, приобретенных вместе с крупицами горького опыта?
Мигнула первая во Вселенной звезда. В салоне горели лампочки. Самолет гудел ровно, временная глухота отступала, хотелось теперь слушать, слушать. Не музыку, нет. Человеческий голос.
Голодное подсасыванье под ложечкой напомнило было о том, что, торопясь к самолету, я не поужинал, хотя Анюта настаивала в приказном порядке.
Голодное подсасыванье. Совсем как в детстве. В детстве я всегда хотел есть.
Отца мы не ждали, как ждали другие: похоронная и письмо командира пришли в сорок первом, когда еще только все начиналось. Нам некого было ждать. Потом ушел старший братан. Вернулся уже в сорок пятом. На костылях.
Когда я подрос, он развернул мне газету с объявлением о наборе в железнодорожное училище. Ногтем подчеркнул слова: «…на полном государственном…»
Не хочется уезжать из дому в четырнадцать лет. Но совет брата был для меня законом. Словом отца.
Мать проводила до города. Вместе с ней мы везли мешок луку, чтобы продать на базаре. Потом она ушла за билетом на станцию, а я сидел в скверике и считал минуты: может быть, тогда первая случилась тоска по маме, с которой вот-вот я должен был разлучиться.
Она вернулась не скоро и вернулась, чтобы проститься. Велела не забывать дом. Гладила по жестким, непричесанным волосам. Я неловко уклонялся от ее ласки, боялся, чтоб не затронула шишку, приобретенную только что, когда отбирали первые мои деньги. Тридцать рублей, вырученные от продажи лука. Я провожал ее бодрым голосом, говорил, что все будет хорошо, и когда на прощанье стала целовать, я стыдливо подставил ей щеку.
Едва заметная ссадина под глазом вскоре расплылась в добрый фонарь, и когда нас, тридцать новичков, выстроили в линейку, я нарочно стал во вторую шеренгу, чтобы не заметил мастер Наиль Хабибуллович. А он приглядывался, надолго останавливался около каждого, молча сопел. Остановились и на мне глаза его. Удивились: откуда прибился волчонок с готовыми фонарями, ссадинами?
И видел я все, что было передо мной, и не видел. И слышал первые наставления мастера, и ничего не слышал. И он опять подошел ко мне. Стоял около верстака. Молчал. Потом говорил. По слову через минуту.
— Ничего. Всяко начинается жизнь.
Вдруг положил на плечо руку.
Новая школа начиналась с синяков и шишек. И я не могу и не хочу забывать того, что было…
— Хотите журнал? Свежий?
Стюардесса Люсенька положила «Огонек». Закончила свои приветствия и объявления.