Ну, это не совсем опасно — раскидывать свалку дерущихся: занятый нечеловеческим делом, дракой, человек становится невменяемым, похожим на злого, но беспомощного тигренка. Возвращается он туда, откуда его кинули, на тебя не глядит: ты ему вовсе не нужен, он и не догадывается даже, почему он вдруг оказался в стороне от событий. Тут знай бери крепче, кидай дальше. Пока вернется — успеешь кинуть еще двоих. Но работа, скажу вам, — я даже вспотел. Форменка на мне была…
— Вот тогда-то я и увидел твой удар с правой руки, — продолжал Балтин. — Ты, наверно, хотел помочь упавшему в воду, а сзади за тобой бежал Мишка Миллионщик, Ленкин сосед. Он все видел и, конечно, сообразил, кто помешал его расправе над нами. Он был пьян, и она заметила первая, что в руках у него был нож.
— Я вижу, — с волнением объяснила Елена Викторовна, — а никак не могу крикнуть, дыханье перехватило.
— Ну, я крикнул, горло-то у меня… потому что все равно не успел бы на выручку. Нож блестит от луны, не могу глаз отвести. Он размахнулся, подлец… Но ты обернулся. В самый раз получилось, хотя отступать тебе все равно было некуда — позади речка. Берега у нее, если помнишь, крутые. Я думал, ты улизнешь, ну, как-нибудь в сторону увернешься. А ты навстречу ему шаг сделал… Ноги у Миллионщика подломились, упал он, будто в упор застреленный, навзничь…
Я чувствовал на себе взгляд Елены Викторовны. Бестолково краснел под ее взглядом. Не стыдно ли восседать в героях, когда вовсе не тобой оно, геройство, проявлено, а тем, кто дрался, как лев, и не за себя, за Елену Прекрасную, один против пятерых? Или тот, твой, лично твой удар, один из тысячи регулярно наносимых тобой по мешку, по грушам разных сортов и видов, по пинчболу и пунктболу, по лапам и просто с партнерами, в тренировочных спаррингах или даже по воздуху, неужели он, именно тот твой единственный удар справа и составляет теперь главный предмет восторженных разговоров? И вот еще что. Тебе стыдно, а иным не понятен, не до конца понятен твой стыд, возможно, они твой стыд теперь принимают даже за скромность или еще за что-нибудь такое, возвышенное, сверхблагородное. Вот ведь какая тут ситуация…
— Я запомнил тот встречный удар. Я всегда с уважением относился к боксерам. Но я еще раньше с пристрастием следил за тобой, Юрий Соболев, за твоей дорогой. Помню, когда ты еще выступал за техникум. Как видишь, не забыл.
Да, это все. Это та история.
Елена Викторовна тоже пребывала во власти воспоминаний. Напомнила одну деталь:
— Мы спросили, как вас зовут — вы буркнули: «Юрий». Я решила уточнить, а вы: «Зачем вам фамилия? Ну, Соболев, ну что скажет вам моя фамилия? И шли бы вы домой подобру-поздорову, пока еще на кого-нибудь не нарвались! Вообще сидели бы дома…» За что вы обиделись — мы так и не поняли.
А я был просто невежлив. И груб, неотесан.
— Ты принял нас за мужа с женой. И правильно сделал. И мы вскоре поженились, ура!
Решительным движением хозяин дополнил рюмки. Дело, по-видимому, приближалось к тосту, рюмку надо было поднимать.
— С тех пор пробежало тринадцать лет… Или четырнадцать?.. Да, встретились мы, конечно, нечаянно. А надо бы раньше встретиться. Тот вечер у нас с Леной был первый. И решающий. Кто знает, быть может, он был бы для нас и последним, не вмешайся тогда сильный, порядочный человек. Лена, — тепло, по-домашнему, Балтин обратился к своей жене, — я предлагаю выпить за порядочного человека, за нашего гостя!
Порядочный человек. Есть такая марка. Стоим ли мы этой марки? Порядочны ли во всем, в таких вещах, которые называются отношениями между людьми? Но мы подымаем бокалы за порядочность!
А не станут ли завтра ненужным анахронизмом эти вот самые, наши порядочность и человечность, за что сегодня мы подымаем бокалы? Скажем, так, как в двадцатый век стала ненужной сентиментальность?…