Обучение иностранцев рабочим профессиям — не ахти какая новость, но сообщение остановило меня уже у двери. Принесла нелегкая.
Ася достала зеркальце, отворотясь к окну, поправила красивые волосы и, пренебрегая ли моим присутствием, вовсе ли принимая меня за неодушевленный предмет, наравне со столом, со стульями, с креслом, обитым коричневым дерматином, стала глядеться в зеркальце. Но я встретил ее пристальный взгляд оттуда, именно из зеркальца. Золотистый глаз ее улыбнулся.
— Что привело, Юрий Иванович, какие заботы? — поинтересовалась с участием.
— Гулякин вызвал. А вообще-то я хочу в отпуск.
— Прямо сейчас?! — испугалась Ася. — Нет, не отпустит, — прибавила довольно уверенно.
— Надо, понимаешь. — Просящие нотки обращены были к ней, будто она и решает, отпускать человека в неподходящее время в отпуск или не отпускать.
Но мне действительно надо. Как это объяснить коротко?
— От друга письмо получил. В гости едет. Взывает к совести, требует, чтоб и я тоже взял отпуск. Понимаешь?
Она кивнула замедленным, важным кивком, со вздохом сочувствия даже и глядела, тем не менее, как взрослые глядят на ребенка, капризного и неразумного: ну, серьезно ли с такими мотивами — в отпуск?
Так слово «друг» тебе не говорит ни о чем, милая Асенька? Или уж рассказать, кто такой этот друг, приславший письмо, чтобы понятнее стало, почему его мнение, короткое, как команда, не могло игнорироваться в прошлом, не может быть обойденным и теперь? О нем, о Борьке Попе? Или рассказать сразу обо всей о девятой группе, известной своей товарищеской солидарностью, где этот самый Борька Поп играл не последнюю роль? Об этом тебе рассказать, прямо сейчас, хотя бы с пятого на десятое, потому что управленческие снуют один по одному, озабоченно протягивают все срочные, как уверяют, бумаги?
Полнеющий молодой мужчина с едва заметными на лице веснушками и с золотой коронкой, придающей солидность его улыбке, подошел к Асиному столу, положил бумагу и тоже сказал: «Срочная»! Человек этот по фамилии Иволгин имел склонность к беззлобной шутке, к приятному для собеседника слову. Поприветствовав меня значительным рукопожатием, он рассказал, как в училищах относятся к их писанине:
— Получил бумагу, глянул одним глазом и — в корзину. Чего бояться: если важная — еще пришлют, да не одну, с напоминанием. А не важная — там ей, в корзине, место… Да, я, кажется, помешал тебе, старый дружище? Ты что-то говорил, Юрий Иванович? Ну, молчу, молчу. Только, гляди, не закружи ей голову, — погрозил пальцем. — Она у нас тут единственная в управлении, такая красавица.
— Учту, — кивнул я.
Ася с укоризной рассматривала Иволгина своими золотистыми глазами.
Работает Иволгин в отделе… Во всяком отделе он мог работать. За словом в карман не лезет. С шуточкой, с прибауточкой входит к самому Гулякину, и тот светлеет ликом, когда он входит, и начинается тот самый отдохновенья миг, когда товарищи распрямляют согнутые над столом спины или даже потягиваются, расслабляясь от дел праведных. По рекомендации Гулякина был он избран и в председатели месткома, в членах коего, впрочем, пребывает поныне.
— Однако они там надолго засели, — Иволгин не то спросил, не то утвердил, обращаясь, в основном, ко мне. — Сейчас, конечно, сидят, с умными лицами толкуют о международных делах. Ну, это долгая песня, давай, Юрий Иванович. Вали, мой старый, бесценный друг. Ты что-то хотел…
И Ася настроилась слушать, утвердилась на стуле нетерпеливым движением, будто бы до этого не сидела, а так себе, касалась слегка.
Что же, и расскажу вкратце.
Да и как можно подробно — не у костра ведь, не где-нибудь около безымянной речки или тихого озерца, догорающего запоздалой зорькой, где время бывает не меряно. Бесценное время, сгорая в приемных больших и малых начальников и от этого вдруг становясь так называемым свободным временем, может прерваться в любой, в самый даже неподходящий миг.
Вставал передо мной белобрысый долговязина, каким казался в те годы Борька Поп с густыми белыми ресницами. Единственный в семье сын. Был у него отец, бухгалтер, высокий, угрюмый, возможно, с войны, с фронта угрюмый. С вечной газетой в руках, даже за столом. Мать была, наоборот, невысока ростом, в меру полная и суетливая, добрая домашняя хозяйка, обожающая своего единственного сынка прямо-таки беспредельно. И мы никак не могли взять в толк, как он объявился, такой чистый да гладкий, у нас в жеухе, как прибился к суровой братии. Не замечая ничьего недоумения, занял в общежитии, среди нас, койку, по-хозяйски расположился, и чтобы ни в чем не отстать, первым делом выучился бездумным, пустым песенкам.