…Город раскинулся на высокой горе, так что видно его издали, со всех сторон. И солнце, и простор неба над головой, и зовущие заречные дали, не говоря о памятниках старины глубокой, — все это наш город.
На крутом откосе, синеющем в туманной дымке наподобие грозовой тучи, у спуска к реке, где теперь возвышается памятник Салавату Юлаеву, некогда был старый трамплин. Рекордсмен страны, Константин Кудряшов, в яркой шапочке и голубом свитере, здесь творил чудеса на своих прославленных лыжах. Казалось, летал он прямо над бездной, и меня пронизывала дрожь, когда по прямой, через летящую его фигурку, я упирался глазом в противоположный берег реки: не долетит ли. Но все обходилось, летал он едва за пятьдесят метров. На нынешнем, лесном трамплине такой результат показывают прыгуны средней руки.
Тогда мне было двадцать лет, все выглядело иначе, от всего занимался дух. Помню, возвращался домой, в общежитие, в глазах у меня стоял образ парящего лыжника в яркой шапочке. Услышал плач мальчугана. Подошел к куче пацанов, увидел: трое снимают лыжи с четвертого, а тот не хочет снимать, плачет. В чем дело? Я подошел к мальчишкам.
— Просим покататься, а он не дает.
— Чьи лыжи? — спросил я неизвестно кого, всех сразу. Я оканчивал техникум, только что возвратился с педагогической практики и чувствовал себя уже наполовину учителем.
— Мои, — вытирает парнишка слезы.
— Че врешь? Че врешь? Мои это лыжи! — вылупил глаза тот, что побольше всех ростом и побойчее.
— Его лыжи, — указывали и другие на этого лупоглазого.
Наглое вранье это сбило меня с толку, и я стоял, думал, а мальчик на лыжах потихоньку плакал. И мою — педагогическую-то! — голову наконец осенила идея:
— Ну, не реви, парень, ведь ты большой. Скажи, ты знаешь этих ребят? — спросил плачущего мальчика. Он в ответ помотал головой: нет, он не знает их, — и вытер глаза варежкой.
— Эх, ты, жмот, шкура!!! Ты Вальку Жука не знаешь?! Или ты меня не знаешь, скотина?! — орал лупоглазый.
Но он напрасно орал, мне все стало ясно: передо мной были начинающие грабители, и мне, конечно, полагалось вмешаться.
— А ну, марш отсюда, чтобы я вас не видел! С дороги! — скомандовал лупоглазому, наступая ему почти на ноги.
— Слушай, ты, понял?.. — отскочил он в сторону. — Ты кто такой? Я сейчас свистну — тебе на орехи будет, понял?
А я уводил малыша из-под горы, где из взрослых людей никого уже не было.
Лупоглазый, надо сказать, сдержал слово. Едва мы вошли в улицу, как меня остановили два дюжих хлопца моего роста, один, возможно, и ровесник мой, в легонькой телогрейке, другой — постарше и посолиднее, но тоже одет просто — так выходят во двор по хозяйству. Лицом этот, старший, мне был знаком. Стоял будто в сторонке, скрестив на груди руки.
— Ты, лопух, зачем маленьких обижаешь?
Я разъяснял: плохо они делают, покровительствуя насилию, вообще защищать маленьких грабителей, как они делают, — значит, дать им вырасти в больших негодяев. Объяснялся с той, знакомой мне личностью, с человеком солидным. Пытался уговорить хулиганов.
— Стойте! — я почти крикнул в лицо, отбивая их руки в стороны. — Я поколочу вас, только дотроньтесь.
Уговаривать и предупреждать дюжих хлопцев — это была глупость. Знают, на что идут. Известно, к тому же, что двое — и больше, и сильней одного. Но мне стыдно было вступать с ними в драку. Отчего, как это объяснить? Они же беззащитные, хотя ломят грудью, норовя зайти с двух сторон.
Не хотел я трогать того, знакомого человека. Но он дотронулся до меня…
Только и он не остался в накладе. Такие солидные люди, как я заметил, не любят оставаться в накладе. Помню, позвали меня к телефону. В трубке услышал и голос, и смех, и дыханье… Пушкаревой Марины. Смех ее, как мне показалось, был не из очень веселых. Приглашала она на каток, завтра, часам к трем. Предстояло воскресенье и она хотела меня увидеть. Просто так. Захотела увидеть и все. Для меня это было равносильно приказу. Вообще это была радость, которую не часто дарила нам жизнь в юные годы. Выросли у меня крылья, и к стадиону «Динамо», где назначалась встреча, припожаловал я, понятно, значительно раньше времени. Надо было подобрать в прокате ботинки с коньками, присмотреться ко льду, приспособиться — какой из меня конькобежец, когда не было сроду коньков.
С ботинками не повезло. Моего размера не было. И, ничего не поделаешь, пришлось брать на размер больше. Правда, было у меня время, мог привыкнуть к ним, ко льду. К своему положению «коровы на льду», — подумал я еще, невесело усмехаясь. Чтоб не ударить в грязь лицом, я начал учиться: ходил строго по кругу, махал руками, закладывал одну руку за поясницу, одновременно следил за положением корпуса, — словом, все делал, что полагается делать начинающему конькобежцу. Вокруг сновали, проскакивали едва не под мышкой, пацаны, выписывали такие кренделя — у меня занимался дух. В этот момент я не мог не глядеть на них с завистью. Я приказывал самому себе ходить на таких же крутых виражах, но страх был сильнее меня, и я продолжал все так же солидно ходить по кругу.