Она протянула руку, а тот, в некотором отдалении, жеманно раскланялся. И как всегда скрестил на груди руки…
— Что случилось, Юра? — всматривалась она в мое лицо.
Она, конечно, увидела: нехотя будто бы подымался из снега, вставал на ноги тот, который хорошо устроился у моих ног. Вставал и вставал. Колыхало будто его ветром: утерял координацию человек. На боку и на спине было немного снега. И все. Все следы. Ее тревога за меня сразу отпустила все мое напряжение. Я заставил себя улыбнуться.
— Да мы тут немножко… порезвились.
— Но у тебя же кровь, Юра! — возвысила она голос и вытащила платок, чтобы приложить к моей рассеченной брови.
Ну да, конек прошелся. Кровь хладной струйкой тихо спускалась по горячей щеке.
— Это заживет.
— Ты что, Юра, собрался домой? — угадала она мое намерение.
— Я уже сбил охотку, Марина.
— Ты что, не хочешь со мной… с нами кататься? Да, я и забыла, Юра, познакомить тебя…
Назвала его служащим. Служит в каком-то важном учреждении. И меня… Зачем назвала она меня чемпионом Уральской зоны? Губы его при этом тронула улыбочка: знакомы с сим ползающим чемпионом…
— Послушай, Юра, — говорила она, удерживая меня за руку. — Я же хотела тебя видеть, очень хотела. Честное слово, хотела. Но ты уходишь, ты всегда уходишь, с тобой невозможно поговорить. Сейчас я хотела пригласить… Мы вместе вот, — кивнула на своего спутника, криво улыбающегося, набок, одними губами, возможно, для соблюдения хорошего тона. — Мы, Юра, хотели тебя пригласить к нам, ну, на свадьбу… Да, это решено, Юра, через неделю поженимся, и вот…
Дальнейшие ее слова не усваивались моим сознанием, отскакивали, как горох от стенки. Нет, я просто не слышал ее слов: вместе с карнавальным гулом и музыкой, льющейся из высоко поднятого репродуктора, слова ее создавали мрачную какофонию.
Да я и сам говорил ей какие-то слова. Она оставила спутника одного переживать свое счастье и провожала меня к выходу. Прикладывала платок к моему лицу, хотя кровь уже, по-моему, остановилась.
— Нет, Марина. Милая Марина! Я не смогу прийти. К вам. К тебе, Марина, — тут впервые я назвал ее на «ты». — Мне надо ехать на соревнования, Марина. Я не могу тебе обещать.
— Да, Юра, я понимаю. У тебя всегда были… В отличие от других… Бокс у тебя был всегда… Соревнования…
Не знаю, зачем врал я ей теперь про соревнования. Да и она, если б подумала, какие соревнования с рассеченной бровью?
— Ты сам во всем виноват, Юра, — говорила она, не отпуская моей руки, но и ничуть не сжимая ее: пальцы вяло, безжизненно пошевеливались. — По-моему, ты никогда и не думал за мной ухаживать.
Да я не умею ухаживать! — хотелось крикнуть ей прямо в лицо.
— Почему, Юра, почему? Я думала, хоть теперь ты найдешь время… А то тебе всегда было некогда…
Что говорит? Какое теперь время? Что общего у нас теперь? Да нет, бесценная моя, ты, пожалуй, не знаешь и не догадываешься, что мне, состоящему на государственном содержании, не купить даже приличный твоему образу подарок.
И нет же, нет, дело вовсе не в этом! И я не смогу тебе объяснить, почему не приду, почему не нравится мне твой выбор, почему не хочется врать, желая счастья, которого у тебя по всем статьям не должно быть с этим влюбленным в себя типом…
— Ну почему, почему? — она задавала мне один и тот же вопрос.
Внутри меня все кричало и трепетало, но я не мог ей сказать ничего такого, что было бы ей приятно услышать. И я молчал. А она говорила. И спрашивала: почему? Пока дожидался очереди, чтобы сдать злополучные свои коньки с ботинками на один размер больше. Пока одевал свои, рабочие, ботинки, поправлял в них теплую стельку. Пока у выхода прощался с ней. Навсегда прощался… Пока все это шло, было, она говорила мне какие-то грустные, ласковые слова. Хорошие слова, каких никогда больше не услышишь. И все спрашивала.