Словом, вошел в группу на равных, и не нужна была бы предыстория, кабы в дальнейшем бурные житейские события не вынесли его на гребень волны.
На ответственный и почетный пост старосты выдвинул свою кандидатуру Лешка Акулов, за глаза прозванный Самозванцем. Здоровяк — одна в нем физическая сила да наглость, ничего больше. Постарше был на два года всех нас, те самые подростковые два года, которые в силе имеют решающее значение. И был он сильнейшим. И не гнушался подносить к носу строптивых и несговорчивых свой здоровенный кулак. И тихий ропот возникал то в одном, то в другом углу: шушукались недовольные, наружу, правда, не вынося своего недовольства.
Поп один из всех принял старосту безоговорочно. Публично принял, напоказ группе. Нарочно стал спрашивать у него всяких советов, что да как делать, как будто вместе с должностью Лешка Акулов отхватил и добрую толику ума. Одну за другой оказывал ему услуги. Выстаивал в очереди и получал чистое белье в бане, в своей сумке носил его конспекты в училище. Из дому привозил книжки. В библиотеке за ними не дождешься очереди, а тут вся эта радость — Лешке Акулову.
Да мало ли какие услуги оказываются сильным мира сего! Улучив подходящий момент, Толька Сажин, человек вполне самостоятельный, без отца и без матери, раскачивая нерасчесанной головой, как метелкой, заявил:
— А ты подхалим, оказывается, мамкин сынок. Мы не знали…
Борька Поп поднял на Сажина белесые, почти седые ресницы, глянул светло-синими, честными глазами. Не столько ответил, сколько спросил сам:
— Я те в лоб закатаю, а?
Сажин на всякий случай отступил от Попа на два шага: чего доброго, а на это ума хватит.
Но самое интересное состояло в том, что самозваный староста незаметно как-то начал сам попадать в хозяйские руки этого маменькиного выкормыша. Ублажать-то он ублажал, потакать-то, конечно, потакал слабостям, но, начиная с легкого ворчанья, дошел, наконец, до того, что стал поучать, публично отчитывать Самозванца за всякое лишнее зазнайство, за промах в слове или в работе. И так укорял, и такую прочитывал мораль, что, кажется, не вынесло бы сердце никакого другого на свете старосты, уважающего себя при столь почтенной должности. А Самозванцу все трын-трава: он только покрякивал да спокойно отругивался. Выгодно и удобно ему было морально-материальное Борькино обслуживанье. Притом, как в дальнейшем выяснилось, было оно совершенно бескорыстно: Борька не требовал для себя никакой компенсации, никаких привилегий, тянул ту же лямку, что и другие.
Надо сказать, авторитет Борьки Попа к тому времени заметно вырос. Увлекался он тогда массажем. К нему выстраивалась очередь, и он покрикивал на пацанов, чтобы не галдели, чтобы слышно было название мышц. После трудового дня тело исходило приятной истомой, и каждый вечер к Борьке Попу приставали с массажем. Он требовал порядка и, если что, грозил закатать в лоб, хотя ни разу так и не испробовал своего грозного оружия. Никому как-то в голову не приходило, что Борька Поп, недавно еще называемый маменькиным сынком, может быть неправым. Он, к примеру, никогда не ложился спать, не почистив зубов, один из всех мыл перед сном ноги. Нам и в голову не могло такое прийти!
И ничего удивительного, что на втором году учебы в старостах группы ходил не кто иной, как именно Борька Поп. На собрании Наиль Хабибуллович подкинул идею — пацаны удивились: как сами до этого не додумались? Поп тогда смотрел в какую-то одну точку, и было непонятно, доволен ли он предложением или не доволен. Парни начали волноваться. Говорили.
— Ну, ты, ну, Поп, тебя же спрашивают: как ты-то? Сам-то?
— Глядите, — изрек он глубокомысленно. — Поблажек не будет.
Оглядел еще раз сверху всю группу честным, не сулящим особых радостей взглядом, опустился на табурет. Стал досматривать ту самую точку в пространстве.
Проголосовано было единогласно.
Таков был этот маменькин сын…
Ну, и требовал, главное, не даст выспаться, в воскресенье стащит с кровати. Поджарый сделался, башка вечно забита организацией какого-нибудь нового, невиданного досель соцсоревнования. Для чего, думали, принесло его к нам, в жеуху? Дома спал бы в мягкой домашней постели, а утром — котлетка, булочка, кофе стакан… Нет, тут что-то не то. Может, не родной Борька Поп своим родным? Да нет, вылитый батька. И мать, видывал я, суетится бывало, на месте не усидит: Боря, Боренька. На прощанье всплакнет мимоходом, уронит слезу, да и вытрет ее тут же, чтобы, чего доброго, не рассердить своего ненаглядного дитятку. У отца, у того выходило проще. Потрясет в здоровенной руке Борькину руку, скажет: «Ну, давай, Борька. Не подкачай там». И все. И, опять за газету, едва двери за Борькой закроются…