— И опять я спрашиваю: что прикажете делать? Доводить до конца или верить вам?.. А почему я должен верить? Ну, скажите, какие основания верить, когда вы не осознаете проступка: крадете — и не велите называть это кражей?..
Он молчал. Осмысливал что к чему. Я не мешал осмысливать.
— Ну, и… что вы надумали?
— Это будет зависеть от вас, — уклонился я от прямого ответа.
— Что я должен делать?
— Во-первых, признать. До конца, письменно. Что вы совершили проступок. Кражу.
— Объяснение?
— Объяснение.
— И именно так?
— Именно так.
— Дальше?
— Дальше? Главное, не дальше, а вот именно это. Первое. А дальше — подумайте хорошо. И дадите слово. Мужчина — мужчине. Что никогда больше не повторится подобное.
— А если…
— Никаких если! Это единственное, что оставит вас здесь. Иначе ни одна столовая больше вас не увидит.
Некоторое время он молчал, прикидывая что к чему. Главным аргументом в моей беседе был составленный по форме акт. Я понимал, что взял его мертвой хваткой и, понятно, нисколько не собирался ослаблять рук. В этих условиях он, конечно, не мог не сознавать моего преимущества.
— Первый раз я встречаю такого… настырного…
— У тебя есть дети? — Не знаю, почему я перешел вдруг на ты. — Братья, сестры, есть кто-нибудь?
— Есть.
Голос его, как мне показалось, дрогнул.
— Так вот, Семен Семенович… Дорогой Семен Семенович… Если есть… Ты обкрадываешь моих и твоих тоже детей, сестер, братьев младших! Понял ты или не понял, чугунная голова?! Ты понял, что ни на каком другом варианте мы с тобой не столкуемся?!
Да, дышал я неровно, перебои были в дыхании. Прижатые к крышке стола пальцы побелели. Воздух, кажется, вздрагивал от напряжения, плафон над головой, и тот, казалось, тихо постанывал и качался.
— Хорошо, Юрий Иванович, — едва слышно проговорил он. — Хорошо, Юрий Иванович! — повторил он громче, чтобы я слышал: — Я даю вам такое слово. Слово мужчины.
Я усадил его за стол, чтобы удобней было человеку думать.
— И вот еще что… дорогой Семен Семенович, — обернулся я, когда он положил ручку. — Ты верно назвал дневной рацион учащихся. Согласен, небольшой рацион. Но именно поэтому мы с тобой должны думать, как сделать для ребят лучше. Сейчас нужны овощи. Редис, лук. Помидоры. Зависит это не только от нас с вами. От торга, от ОРСа. Но давайте вместе, помогайте устанавливать прямые связи, без отворотов и закоулков. Без накладных расходов. Использовать преимущества закрытой столовой. Жить по-хозяйски, иначе кто о них, о ребятах, позаботится?.. Не надо объяснять, почему мы с тобой должны вместе заботиться? Все понял, Семен Семенович?.. Ну, вот и хорошо, Семен Семенович. Давай так и работать. Завтра предложи план твоих действий. Ну, давай — в понедельник. И подключай, где надо, меня. Вместе так вместе.
Хотя взгляд у Семена Семеновича вроде бы загорелся идеей, хотя появилась в нем неожиданная какая-то солидарность, на прощанье я все же не подал ему руки.
Странное дело. Оттого что не подал руки Семену Семеновичу, во мне не проходило ощущение тяжести от разговора. Еще и еще задавал я себе один и тот же вопрос: почему не подал руки? И всякий раз отвечал самому себе: не надо было. Где-то я слышал даже такое: «Злым людям хлеба не давать!» Хлеба! Это все же не рука.
Шел пешком, знакомыми переулками. Что там поделывают теперь мои? Алешка, Анюта? Знают ли, что я дома?
Заглянул по пути в маленькую бакалейную лавку, каких в нашем городе немного и только остались они в глухих переулках. Спросил шоколадку для Аси. Вечернее солнце грело мне спину, навстречу подувал ветерок. Не хотелось ни о чем думать, не хотелось никуда спешить. Вот постоять бы — и все. Бездумно бы постоять — и все. Послушать далекие, приглушенные расстоянием и невысокой деповской стеной звонки трамваев, фырчанье грузовиков, бегущих по окружной дороге. Что еще услышать?
Да, глухое биение сердца под собственным пиджаком. Биение обыкновенного, уязвимого сердца.
Ну да, оно бьется. Оно еще не черство, как мне кажется. Впрочем, на лице отпечатывается нечто казенное, какая-то безапелляционная сухость. Издержки должности, что ли? Помню, вынужден был наказать учительницу. Инженера. Убеждал, просил, заклинал не опаздывать на уроки. Не мог не знать, что двое малышей в семье забирают свободное время, что на уроки отчасти потому и опаздывает, и нередко приходит не собранной и неприготовленной. Но шестьдесят, девяносто мальчишек, девчонок, впитывающих в себя эту несобранность учительницы, разве они в состоянии понять промахи в работе? Чем оправдать потом, в будущем, дурные привычки, перенятые у плохого наставника?