Ага, вот. Наконец-то. Вытащил из кармана свою походную ручку. Она держалась за край кармана и за блокнот одновременно…
Да, но я, братцы мои, все равно не стану спешить. Напишу, обязательно напишу. Только я предварительно очищу перо. Не спеша. Чистить надо не спеша, торопиться совсем ни к чему. Посмотрю на свет, повернусь к окошку. Попробую, как оно на бумаге. И поищу, где мне лучше устроиться писать. Да нет, не с уголка, не где-нибудь сяду писать. Сажусь за длинный стол, горько покряхтываю, как будто выполняю непосильное упражнение. Кладу перед собой чистый лист бумаги. Смотрю на него. И пишу наконец. Пишу. Остановился на миг, вспомнив слова своего мастера: «Ничего. Только не делай глупостей». Но я не делаю глупостей, Наиль Хабибуллович. Я только пишу заявление.
Скрипнули у меня за спиной пружины. Понятно. Под Иволгиным. Нет, он не шевельнулся. Встал. Не выдержал испытания временем… Начал прохаживаться туда-сюда по ковровой дорожке. У меня за спиной. Слышу дыхание. В детстве видел кино, где шпион стоит за спиной своего напарника, пока тот пишет под его диктовку. И как только подпись поставлена — шпион убивает напарника выстрелом. В висок. Но это было давно, в детстве. Такое было кино. Здесь не кино. Здесь Иволгин ходит. От порога — к столу начальника, от стола — к порогу. Туда-сюда, туда-сюда.
И вот я расписываюсь широким жестом. На, возьми, «мой старый товарищ». Да успокоят тебя слова: по собственному желанию! Ну да, ты их прочитал, ты близко ходил у меня за спиной. Шаги твои теперь стали значительно дальше, ты успокоился. Разве что в груди у тебя началось особого рода сердцебиение. А так, в прежнем смысле, ты уже успокоился, «старый товарищ». Я положил заявление на стол начальника. Постоял рядом. Ну, что еще? Что мне оставалось еще? А? Как думаешь, Иволгин? Постоять, подождать? Может, поговорить о погоде? О чем еще положено говорить в этом случае? Подождать, не поинтересуются ли, например, где намерен работать? Ну, это уж точно, Иволгин, положено интересоваться, хотя бы и для проформы. Да, но зачем он мне, ваш интерес. Будто некому поинтересоваться моей педагогической дорогой.
Да, вот еще что… Но голове, по-моему, легче сделалось. Виски еще давит, шумит в них, но голове уже значительно легче… Да, так вот о чем я хотел. Я ведь не доложил о поездке. Как же можно не доложить о такой замечательной поездке? Если и не интересуются докладом, все равно полагается доложить, потому что существует такое слово: дис-ци-плина. Хорошо, назовем субординацией, хотя это совсем другое. Обязан же я доложить по всей форме. Вот она, моя субординация!
Гулякин склонил лоб над моей бумагой.
— Положите в папку, — Иволгин перебил мои разглагольствования, поспешно взял со стола, из-под носа Гулякина, мое заявление. Ему же его и протянул. Из рук в руки.
— Не суетись, Иволгин, обратно не заберу. Разговор по делу. Я хочу, чтоб вы знали, Авенир Палыч. Чтобы все знали о моей успешной поездке.
Напряжение спало. Никто меня не перебил ни единым словом, мне дали сказать все, что я думаю. Возможно, в их глазах теперь я походил на подсудимого, которому предоставили последнее слово.
— Училище в Нефтеречинске строится хорошими темпами. При нем, — указал я на Иволгина, — шла закладка фундамента, а сейчас первый этаж выложен. Готов. Это я видел сам. И все там в движении: рабочая сила, материал — все есть. Управляющий — человек деловой, строительство взял под свой контроль. В январе все будет переведено в новое здание. А к весне они закончат весь комплекс, в том числе столовую, мастерские, спортзал. И целый год, понимаете, целый год будет выигран! Вы понимаете, какой это для народного хозяйства выигрыш?! Но это не все. Уже в отделке помещения, всех помещений, всего училища, заметьте, ученики наши уже примут участие. Сами будут отделывать свое училище! Группами, во главе с мастером, с комсомольскими вожаками, представляете?!
Но я, кажется, увлекся. Забыл, что слушают меня не с таким пылом и жаром, как я расписываю. Хотя, впрочем, нет, не скажу, что без интереса. Гулякин расширившимися глазами следил за каждым моим движением, слушал, пожалуй, больше глазами, в которых таилась усмешка: ах, ты, ну и фрукт же ты. У него раздувались ноздри, эту примету я хорошо знаю! В этот момент чем-то я ему нравлюсь. Вот что оно означает, когда у Гулякина раздуваются ноздри.
Подошла моя очередь расхаживать по ковровой дорожке. Я не думал ни о каком выигрыше в глазах моего начальника, не надеялся ни на какое чудо. Но и терять-то… что мне было терять? Рассказывал о Балтине — талантливом руководителе, воспитаннике технического училища, подводил к значению трудового воспитания человека, впрочем, не делая никаких обобщений. Кому нужны мои обобщения? Лицо Иволгина вытянулось, сделалось скучным и постным. Или вечернее, несолнечное уже, освещение через оконные драпировки и камуфляж делало его лицо скучным и постным? Как бы там ни было, он ожидал, он напряженно ждал, когда же я, наконец, уйду. Его логика ему подсказывала, что я должен уйти. Ну, что же, что я еще тяну? Какую резину? Расхаживаю по-хозяйски, докладываю о деле, как ни в чем не бывало. Парю в облаках. Какую собираюсь извлечь выгоду?