— Скажешь: карьерист, какого свет не видывал. Свет еще не таких видывал. А ты вот скажи: думали ли вы когда-нибудь, ну, в девятой группе, когда учился… заодно с вашим старостой, знаменитым по части нахальства, с другом с твоим, Борисом Поповым… думали ли вы о судьбе какого-то Марка Иволгина? Бьюсь об заклад, никому никогда эта благая мысль не пришла в голову, так ведь? Так, так. И не отрицай: я в этом уверен. И никто обо мне не думал, не одни вы. Но, спрашивается тогда, почему я сам не должен о себе думать? О своей судьбе? О своей карьере, если хочешь?! Надо ли меня обвинять в том, что я сопоставляю, рассчитываю да иной раз и говорить принужден вовсе не то, что думаю?..
— Не то, что думаешь?
— А тебя это удивляет? О святая простота!.. Во всяком случае, тебе сейчас говорю, что думаю. Перед уходящими в отставку, все равно что перед грудой камней, комедию ломать не принято.
— Но это же философия предателя, Иволгин.
— Как ты любишь слова… Но жизнь сложна. Я с удовольствием надел бы твои розовые очки, но я, очевидно, дальше тебя вижу и, поверь, в этом нисколько не виноват. Мне, как и тебе, хотелось бы не думать о завтрашнем дне, примерно как в детстве…
Повисла тишина на какое-то время. Не слышно было и улицы.
— У моего поколения, Иволгин, детства не было. Нам не с чем сравнивать сегодняшний день.
— То есть? — Иволгин приподнял бровь. — А, ну да, ну да… Но у меня было детство.
— Отдельное от друзей-товарищей?
— Вполне возможно. Потому что мой папа, представь себе, был большой человек.
Улыбка застыла на лице Иволгина. Неразделенная.
— Вот я и говорю: вам никому — девятой, восьмой, десятой группе… заметь, не обществу в целом, я говорю конкретно… Вам никому не приходило и, возможно, не придет в голову… Не надо обобщать, Соболев! Не надо меня считать ни предателем, ни дураком.
— Да нет, ты не дурак, Иволгин.
— Благодарю тебя, Юрий Иванович.
…Шахматисты закончили партию неожиданно. Один из них смешал на доске фигуры, другой вспыхнул. Оба вскочили на ноги. Поочередно косясь в нашу с Иволгиным сторону, вышли из красного уголка. Тихо, мирно. Как и положено воспитанникам железнодорожного училища.
— Я понимаю: мои удары для тебя — тьфу… Для педагога, для бывшего спортсмена. Укусы комара! Ты и относишься к ним, как к укусам комара… Потому что руки у тебя… Мог бы у станка стоять, за верстаком. Рубить, пилить, строгать. К тому же педагог с практикой — призванье, можно сказать. Оно у тебя в руках. Отвел свои положенные часы — и свободен, как ветер. Перед тобой — время! А что еще надо культурному человеку, ну, что?.. Ведь живем один раз… Вот ты в театр когда ходил?.. С женой, с близкими?.. Вот то-то. А зачем тебе отдавать время, душу, кровь свою день за днем этим вот?.. — Иволгин кивнул на столик, за которым сидели только что вышедшие шахматисты. Им — все. Это что, это, по-твоему, счастье?
— Ты о счастье, Иволгин?
— Ну да, ну да, мы его по-разному понимаем… Но ты раздражен, нервничаешь. Не надо, Соболев, нервничать. Терять нервные клетки… А ты часто теряешь их, доказывая свою правоту и высокому начальству, и прихлебателям его вроде меня. Ведь не ахти какая великая честь твоя перед ними. Вынужден постоянно что-то кому-то доказывать. Именно что ты — это ты, а не какой-нибудь верблюд…
— Так что ты хотел сказать о счастье?
— А то. Уйдя с директорского поста, ты нисколько не потеряешь в зарплате. Вот оно где, твое рабочее счастье!..
— Я пришел просить старого своего товарища, чтобы он вдумался и понял меня и не принимал близко к сердцу обиду, которую я ему причинил ненароком. И простил, если может. Время, сам знаешь, лечит раны, вчерашние враги сегодня будут вынуждены стать друзьями, не так ли? Все равно ведь нам вместе работать — куда нам без вас: без токарей, слесарей, без водителей транспорта? Да умный человек вообще не станет власть использовать в ущерб другим…
на самой низкой ноте заканчивали там, за дверями. Сережа Самохвалов это. Я удивляюсь его столь низкому голосу: ведь сам-то он беленький, тощенький, с кадыком и тоненькой шеей подростка — ну, фитилек фитильком. Ну чудеса природы и только!
— На твоем месте, Соболев, я бы ничуть не жалел о поданном заявлении.
— С чего ты взял, что жалею?