— Ну, и правильно! Кстати, я бы лично позаботился о твоем трудоустройстве. Я тебе клянусь, чем хочешь: если стану директором, ты не пожалеешь. Создам условия для труда и отдыха. Таким, как ты, считаю…
— Мягко стелешь, Иволгин.
— Причем тут?.. Говорю с ответственностью за каждое слово: не отпущу тебя… не отпустил бы никуда из училища своей волей. А, поразмыслив, ты и сам никуда не уйдешь из училища. Вот. Вот что хотел тебе сказать, старый дружище. Именно сейчас. Чтобы сон был здоровым.
— Это все?
— В основном. Договориться сразу обо всех деталях, думаю, невозможно.
— Потом и детали будут?
— Не в них, в духе самого договора дело.
— Договора, Иволгин?
— Договора, Соболев. Но я прошу не высказывать теперь своего отношения… Знаю твой характер: рубанешь сгоряча, потом будешь из кожи лезть, чтоб выполнить свое слово.
— Так ничего и не отвечать?
— Ответить никогда не поздно. Теперь лучше хорошо подумать.
— Это я тебе обещаю, Иволгин.
Дальше шли пустяки. Никчемная болтовня.
И до лестницы я не проводил его…
XVII
Я, конечно, отвлекся от мира сего, но не настолько, чтобы его вовсе не замечать. Шел все время пешком, хотя чувствовал порядочную усталость. Да вот они, наконец, мой дом, подъезд. Ступени. Знакомые лица. Одно знакомое лицо. Пьяный сосед, на высоком дыхании берущий последний подъем. Без посторонней помощи. Трутень, надо сказать. Но ведь и у пчел имеются трутни.
Надавив кнопку звонка, я подождал немного. Полез за ключом. На всякий случай опять придавил кнопку. Дверь щелкнула. Приоткрылась. На меня глядели глаза Анюты. Анютины глазки меня рассматривали.
— Что ж не встречаешь?
— Я не ждала. Думала, в полночь заявишься.
— Значит, ждала все же. А как узнала, что прибыл?
— Сорока на хвосте принесла. Если сам не догадаешься позвонить…
— Сегодня у меня целый день ребусы. — Я снимал плащ, пристраивал к месту дорожную папку. Авоську с крышками…
— Ну, так и знала. Привез обратно!
Я виновато развел руками. А что мне было еще делать?.. Да, но я в самом деле не позвонил! Хотел позвонить — и забыл начисто! Что случилось с моей головой? Ругай, Анюта, почему не ругаешь?
— Где Алешка?
— Спит, где же еще?
— Здравствуй.
— Сначала наговорится… — она отвела мои руки.
— Извини, так у меня получилось…
— Понятно. Работа.
— И работа.
В комнате стрекотала электробритва.
— Не смей за меня волноваться, слышишь?
— Даже и не думала.
— А что может случиться, ну что?
— Да с чего ты взял?!
Пахло вкусными пирожками, я проглотил слюну. Вдруг явственно расслышал: в комнате жужжит бритва. Едва не тракторным гулом гудит моя старая, давно не смазанная «Нева». Я слышал ее давно, оттуда еще, из-за двери, да почему-то не придал значения. Жужжит и жужжит, пусть жужжит. Я пришел домой. Может, именно потому, что жужжит, и не слышно нашего деликатного звонка? Потому и ждал, и звонил два раза? Но кто там, кто? Молнией промелькнули эти слова в моей голове.
— Не Алешка это… бреется?.. — я прислушивался.
— Что это ты? Лица нет. Что с тобой?..
Улыбалась она. Обрадовалась.
— Но кто же там, не шути, пожалуйста… Да вот я сейчас посмотрю, кто бреется.
— Ну, ты же… ты его испугаешь, злодей!
Повисла на моей руке, сотрясаясь от смеха. Хорошо. Виси на моей руке. С балкона человек не прыгнет. Она хохотала.
Но он-то, он! Брился, как ни в чем не бывало. Лось здоровый. Сивый. С высокой, послевоенной стрижкой. С лопухастыми, большими ушами. В подтяжках, по-домашнему.
— Что вы здесь делаете?!
Вздрогнул, конечно, от моего сурового голоса, но, надо отдать должное: мужик с выдержкой.
— Не соблаговолите ли обернуться, молодой человек?.. Когда хозяин в доме!..
На сей раз не шевельнулся, ни рукой не дрыгнул. Закончил бритье, вытянул из розетки вилку. Не спеша опять же и покамест не очищая бритвы, положил все это на полочку.
— Вот как ты встречаешь гостя! Так положено встречать гостя? Взять укатить черт те…
Ну, мы обнялись все же. Не сразу вышло, постепенно. Оглядели, ощупали друг друга — и обнялись.
— Почему не смазана бритва? — человек сходу понес околесицу. Будто не о чем было ему говорить.
Анюта, по-видимому, хотела взглянуть в мое лицо победительницей. Просиять внутренним светом. Да передумала. Да нет же, с презрением оглядела всего меня, сверху донизу: фу, напускает туману…
Но сивый-то, сивый! Может отчитывать, хлебом его не корми. Каким был, таким и остался. Узнаю Борьку Попа.