Зато как двери, наконец, затворились, он вольно вздохнул, потянулся, выказывая этим простонародное свое происхождение.
Я ступил вслед за ним на порог маленького темного тамбура между дверьми.
Просторный кабинет с широкой ковровой дорожкой посередине, заглушающей стук каблуков. Справа, над полированным длинным столом, за которым просиживаем мы на учебно-методических совещаниях не по одному часу, в обрамлении темных гардин, легкие, в зеленоватый просвет шторы, гасящие и рассеивающие прямой солнечный луч, успокаивающие и сквозной ветер, струящийся из приоткрытых жалюзи. Гулякину, понятно, было не до меня, он отдыхал и от внимания, и от вежливости, которые полагаются в общении с иностранцами, поэтому, опять же без приглашения, я опустился на низкое, свободное кресло, лицом к Иволгину, восседавшему здесь на правах свойского человека. Он подолгу торчал в этом кресле, приобщался к власти, что ли, и особенно-то никому не мешал. Как-то привыкли к такому его присутствию. Гулякин читал казенную бумагу. Шевелил едва приметными на круглом лице белесыми бровями. То и дело покачивал высоко стриженной, сивой тоже, головой, возможно, плохо вникал в суть, все еще переживал свой «дипломатический» прием. Ему давненько перевалило за пенсионный рубеж, но намеков на заслуженный отдых не любит. Впрочем, памятью начал сдавать. И развивается в нем особенная какая-то, старческая, что ли, чувствительность к похвалам. Поработал в свое время и в комсомоле, и в профсоюзах. Не ахти какие занимал должности, но красно говорить выучился. Да что говорить, прохаживаясь по ковровой дорожке, диктует иногда целые разделы доклада. Сознавая за собой эту силу, любит кольнуть, чаще выбирая в жертву работника с высшим образованием: «Эх, вы… мои-то, против ваших, академики — всего семь классов. Ну, правда, курсов еще штук двенадцать…»
Отодвинул бумагу. Улыбаясь, стал поочередно разглядывать то меня, то Иволгина.
— Вот и возьми его за рупь двадцать. Мне, говорит, не подходит самообслуживанье, я, говорит, богатый, могу платить за услуги. А мы его учи, воспитывай!
— А неграм, тем, слышь, понравилось, — обратился он опять к Иволгину, разведшему руки в значении: «Ну, у тех-то губа не дура».
Вдвоем работают.
— Вообще-то ты был прав, Юрий Иванович, — это уже ко мне. — Ввел самообслуживанье для всех. Для этих тоже. Не скрою, переживали за тебя: как да, думаю, обидятся, будут жаловаться? А они довольны!
Это он о моих Артуре и Луанде. В управлении был поднят шум, будто я плохо отношусь к иностранцам: не ношу их чемоданов. С первой встречи, с вокзала. Заставляю мыть пол наравне со своими ребятами. Хотя была инструкция: окружить (подчеркнуто красным карандашом) особым вниманием. Помочь теплой одеждой, думалось мне, поселить в теплую комнату — это да. У Луанды к тому же, несмотря на молодость, болит желудок. Около десяти лет воевал в партизанах, на родине. Нужна диета. Эта вот забота понятна. А в целом — не на курорт приехали. Учиться работать.
Но я ждал: что скажет начальник. Не для похвалы же он вызывает. Похвала, какая ни есть, — это предисловие. Если Гулякин собирается отчитать, то беседу начнет приблизительно так: «Гляжу на тебя, дорогой: хороший ты парень…» Дальше пойдет разнос. А чего ожидать теперь?
Гулякин молчал. Глубоким молчанием подчеркивал серьезность момента.
— Ты ошибаешься, — возразил вдруг какому-то моему невысказанному несогласию. Кивнул в сторону Иволгина: — Мы вызвали тебя не затем, чтобы ругать.
Понятно. Вдвоем вызвали, уяснил я себе маленькую деталь.
— Речь пойдет об организации конкурсов, — ввернул Иволгин. — На лучшего слесаря, путейца и тэдэ, и тэпэ. Все как у тебя делается, только с широкой гласностью.
— Ты не думай, будто твой старый товарищ возвеличивает тебя по дружбе. Для дела надо. Твои конкурсы — это ведь то же соцсоревнование. Об этом в газетах пишут. И вот нам бы и рассказать, что у нас и как у нас.