Великая госпожа промолчала.
— То-то! — кивнул он ей.
Она нехотя сказала:
— Историк Гияс-аддин старателен.
Тимуру не понравилось, что она защищает какого-то богослова, когда следовало объяснить, как это она ухитрилась опередить его на строительстве!
— Старание без толку бесполезно! — ответил ей.
Они сидели в прохладе, в полутемной глубокой комнате, вдали от окон.
— Севин-бей поправляется? — спросил он.
— Успокоилась. Назад не спешит.
— Скажи ей, пускай у нас живет. Незачем ей туда ехать. Этот сад отдам ей. Для Мираншаховой дочери насаждал, а его жена будет тут хозяйкой.
— Мираншах обидится.
— Не успеет.
Сарай-Мульк-ханым поняла: Тимур проговорился, поход пойдет на запад, на Мираншаха.
Он опять сказал:
— Смотри, чтоб все было готово. Ничего не забудь. Никого не обидь.
— Я распоряжусь.
— Пора. Распоряжайся.
Она поняла, что надо идти. Он сказал ей вслед:
— Тут, в саду, чтоб заметно не было. Обозы готовь, а сами все здесь оставайтесь.
— Я знаю.
Она ушла озабоченная: сад был полон гостей, жены вельмож гостили на ее половине сада. Они вникали во все, расспрашивали обо всем, они могли заметить малейшую перемену в жизни гарема, если не остеречься.
Зной проходил. Снова веял прохладный ветерок со стороны гор.
Тимур опять пошел но саду.
Разговаривая то с одними из гостей, то с другими, он проходил, останавливался, снова уходил под сень деревьев, появлялся на лужайках и в цветниках.
Возле роз он встретил старика; опрятного, благообразного, как богослов, но с кривым ножом в темных заскорузлых пальцах.
Тимур подошел к своему садовнику, с которым не раз случалось разговаривать, когда задумывали разбивку нового сада.
Тимур заботился о великолепии своих садов. Он устраивал сады, иногда соединяя несколько старых и объединяя их единым замыслом. Так устроили этот сад, так устроили сад Диль-кушо и Вороний сад. Но и заново он приказывал насаждать сады. Этим летом, когда он возвращался из Индии, самаркандские садоводы приготовили ему новый сад, в Даргомской степи, и назвали этот сад Давлет-Абадом, Местопребыванием Властителя. Сюда пересадили множество взрослых деревьев, и степь накрылась тенью.
Еще лет тридцать назад он велел построить себе дворец на каменистых, бесплодных Чупан-Атинских склонах, откуда открывался просторный вид на Самарканд. И на каменистой, бесплодной земле садоводы насадили вокруг дворца густой и пышный сад, прозванный Узорочьем Мира — Накши-Джехан.
У каждой из его жен были свои сады и дворцы в садах. Почти каждый год перед ним раскрывали двери нового сада.
Он строил загородные дворцы и окружал их садами, четко разбитыми, прекрасными садами, где от ранней весны до осенних морозов, сменяя друг друга, цвели цветы.
Самаркандские садоводы умели пересаживать с места на место взрослые, плодоносящие деревья, и, перекочевав из одного сада в другой, эти деревья продолжали цвести и плодоносить, словно переезды для них столь же привычны, как и для их непоседливого хозяина.
Он приказывал из далеких походов перевозить в свои сады деревья, невиданные в Самарканде. Сажали растения, до него не росшие на этой земле, — сажали померанцы и лимоны, сахарный тростник и пальмы. Многие из них гибли зимой, но иные осваивались и росли.
И вот глава самаркандских садоводов, самый почтенный и самый искусный из них, — Шихаб-аддин Ахмад Заргаркаши, улыбаясь, показывал Тимуру новые розы:
— Я велел, государь, привезти их из Индии. Таких у нас было. Теперь будут.
— На здоровье! — одобрил Тимур.
И осмотрел плотную зелень низкорослых кустиков.
Около одного из четырехугольных прудов стояли, беседуя, самаркандские ученые. Один из них, кланяясь с излишним усердием, объяснил:
— Мы затем здесь, государь, чтобы любоваться серебряными рыбами.
— С бoльшим основанием вы могли бы любоваться друг другом, ибо вашими просвещенными трудами украшен мой Самарканд.
Все они склонили свои головы, увенчанные подобными облакам чалмами, в безмолвном ответе на лестные слова повелителя.
— Ваши дела, государь, столь велики, что в их сиянии меркнут все наши науки и добродетели.
— Однако об этих делах никто еще не написал достойного сочинения.
— Нет достойной руки, чтобы передать все величие ваших дел, государь.
— Ты историк? — взглянул Тимур на худощавого смуглого человека с небольшой узкой бородкой, плоско спускающейся на грудь.
Перед походом в Индию Тимуру представляли его среди других ученых Самарканда. У повелителя была хорошая память, — тех, кого он видел, он помнил всю жизнь.
— Мне лестно, государь, что своего слугу вы удостоили вспомнить.
— Но имя твое я позабыл.
— Низам-аддин Шами.
— Я дам тебе книгу, которую надо опять написать. Надо написать проще. Ясным языком, чтобы каждому человеку все было понятно.
— Это трудно, государь, — народ темен и…
— Если напишешь просто и ясно, прочтут многие; если туманно, не прочтет никто, — строго перебил Тимур. — Но писать ее надо так, чтобы ученые радовались красоте ясного слога. Я дам сочинение муллы, который писал о земле, думая о небесах. Поэтому земные дела ему показались мрачными. А надо видеть красоту земных дел, и тогда ясны станут все наши дела и все величие земли, ибо ее создал бог.
— Благодарствую, государь, за высокое доверие.
— Я дам тебе сочинение муллы, и, когда я пойду в поход, ты пойдешь со мной, чтобы продолжать это сочинение.
Он ушел, оставив ученых над рыбами, сверкавшими в голубой воде то серебром чешуи, то красными плавниками. Но как ни прекрасны были эти рыбы, ученые уже не смотрели на них: ученых озадачили слова Тимура:
«Писать, чтобы каждому было понятно…»
А они учились всю жизнь, изощрялись в различных толкованиях предметов, чтобы, лишь пройдя через все ступени познания, уже на склоне лет научиться понимать друг друга.
— Это трудно! — раздумывая, говорил Низам-аддин.
— Это невозможно! — сказал один из богословов. — Вы правильно изволили изложить свою мысль повелителю, сказав: «народ темен».
— Я понимаю повелителя, — ответил Низам-аддин, — народ темен, неграмотен, он не прочтет этой книги. Никогда не прочтет, ибо никогда не овладеет грамотой. Но каждый из грамотных людей должен и ныне и впредь читать о красоте подвигов Завоевателя Вселенной. Каждый из грамотных.
Богослов улыбнулся:
— Я пятнадцать лет учился, пока овладел грамотой. Это дорого стоит. Не всякий захочет голодать, чтобы учиться, а учиться, чтобы голодать. Нищий грамотей так и сгинет в нищете.
Они стояли около воды.
Наступал вечер.
Певцы пели. Свирели, бубны, струны наполняли все пространство сада праздничной радостью.
С крутого насыпного холма, со своего высокого седалища, Тимур смотрел на пирующих.
Сад медленно погружался во мглу.
Зажигались факелы.
Мухаммед-Султан, присев позади Тимура, тихо сказал:
— Обозы вышли из города. Остались только ваши джагатаи и тот тюмень, который вы оставляете мне.
Не ответив ему, Тимур поднялся:
— Братья!
Голос его прогремел зычно, как на поле битвы, докатившись до отдаленных углов сада.
Гости замерли, зажав в руках куски мяса или горсти жирного риса.
— Завтра нам надо идти. Собирайтесь!
Ранним утром над крепостью взревели карнаи.
Народ Самарканда кинулся на улицы, еще не зная, встречать ли кого, провожать ли.
Было десятое сентября тысяча триста девяносто девятого года.
Из крепости уходило войско.
Оно было невелико, словно повелитель вышел куда-то неподалеку. Он ехал в темном простом халате, как случалось ему проезжать по городу, когда он переезжал из дворца во дворец или из сада в сад.