Барханы, барханы, барханы.
Что толку в правоте, если от нее так тяжело на душе. Многие, наверное, считают его законником, черствым, бессердечным человеком. Но не может все-таки быть, чтобы человек, который старается не отступать от закона, оказался неправ. Или все-таки может? Если бы он сам был судьей, он бы простил Гарахана. Он бы вынес приговор: «Да, виновен. Но вину свою искупил».
Но он не вынес бы приговора: «Нет, не виновен».
В этом все дело.
И никак иначе. Все должны быть равны перед законом. Кто бы ты ни был, хоть самый большой начальник, хоть брат родной, — подчиняйся закону. Иначе правды будет не сыскать. Откроется путь к полному беззаконию, каждый начнет толковать закон в свою пользу, и уже не будет ни правых, ни виноватых.
Вспомнился почему-то рассказ одного рабочего, сбежавшего из Германии. Он родился в одном из немецких аулов у подножья Копетдага, где его семья жила еще с царских времен. Самого его судьба мотала по всему свету, пока случайно не забросила в Германию. Там он и осел было на древней своей родине и жил себе ни шатко ни валко, пока к власти не пришли фашисты.
— Меня вызвали к какому-то небольшому начальнику, — рассказывал он. — И состоялся у нас такой разговор.
— Ты что молчишь, — спрашивает меня шарфюрер.
— Да так, — говорю. — Я и вообще молчун.
— Молчунов мы не любим, — сказал шарфюрер. — Придется тебе поговорить.
— Не понимаю.
— Ты выступишь на митинге, посвященном введению новых законов о чистоте расы, и расскажешь, как унижают нас, немцев, эти дикари там, в Азии, откуда ты сбежал.
— А нас там не унижают, — говорю. — Наоборот. Туркмены очень даже уважают немцев и ценят высоко их за хозяйственность…
— Меня не интересует, что думают о великом немецком народе представители низшей расы, — закричал шарфюрер.
— Почему низшая, — спрашиваю его. — Очень хорошие люди, смелые, правдивые…
— Она низшая раса по закону, понял ты, олух? И если ты не усвоишь этого как можно быстрее, ты на своей шкуре поймешь, что такое быть низшей расой.
Значит, бывают и такие законы?
Но особенно поразило Тахирова то, что фашисты называют себя «социалистами» и «членами рабочей партии». Неужели у них там, в Германии, эта явная ложь может хоть кого-нибудь обмануть?
— У них и знамя красное. И есть даже газета, выпускаемая профсоюзом, на которой стоит лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Бесконечна степная дорога, бесконечны степные мысли. «Если паразиты и эксплуататоры вынуждены прикрываться нашим красным знаменем и лозунгами пролетариата, значит, дела у них совсем плохи. Конечно, кто-то может ошибиться и, не разобравшись, принять черное за белое. Но так долго длиться не может; рано или поздно немецкий народ разберется, что к чему…» Барханы, бесконечные барханы. Надо бы передохнуть немного и дать отдых коню, напоить его. Тахиров спешился и достал из хурджуна бурдюк с водой.
— Пей, Гарчгай.
Гарчгай облизнул пересохшие губы и начал медленно пить. Нельзя было не залюбоваться тем, как он это делал. «Прежний мой конь был тоже хорош, — подумал Тахиров, — но этот…»
Выпив половину бурдюка, Гарчгай оторвал губы от воды и отошел, тряхнув мордой. Конь мог бы выпить и целый бурдюк, и в два раза больше. Но вот удержался. Неужели он знает, что у меня с собой только один этот бурдюк? Или у этого коня есть совесть, как у человека? Или это всего лишь привычка, заставляющая животных экономно потреблять воду в дальней дороге?
Много коней было у Тахирова за последние годы, но такого, как Гарчгай, он еще не встречал. Умен, словно мудрец, застенчив, как девушка, и могуч, как сказочный богатырь.
Тахиров сидел на вершине бархана, а Гарчгай, не стреноженный, свободно пасся в ложбине. И снова потекли мысли, неостановимые, как песчинки, гонимые ветром по безграничным пескам. Вызывая жгучее чувство обиды, продолжал звучать в ушах голос Бабакули:
— Тебе твой авторитет дороже человеческой судьбы. Готов за ошибку человека под суд отдать.
«Конечно, я не хочу ошибаться. Но значит ли это, что мне безразлична при этом судьба человека? Может быть, все дело в том, что человек этот — Гарахан. Не верю я ему, — признался себе Тахиров. — А почему? Все кажется мне, что он такой же, каким был всегда, недаром он сын Мурзебая. Пусть не такой, каким был отец, но любит он только себя и свое, и любит больше, чем всех остальных. Ну а я, разве я не люблю себя и своих? Конечно, люблю. Но я ни за что не поступил бы так, как Гарахан».
Вытянув длинную шею, Гарчгай тихо заржал.