— До конца ли мы учитываем психологию этих народов, господин полковник? Ведь мы не скрывали и не скрываем, что считаем их низшей расой, неполноценными. Согласятся ли они с этой участью? Согласятся ли на таких условиях сотрудничать с нами?
— В этом вся трудность, господин майор. Именно поэтому мы вынуждены обещать им, после нашей окончательной победы разумеется, «национальную независимость».
— И мы выполним обещание?
— Нет, господин майор. Этого обещания мы не выполним. Мы обманем их. Но разве обман низшей расы противоречит нашей нордической морали? Нет. Моральные нормы присущи лишь отношениям полноценных людей.
Тишина. Давящая, тяжелая тишина, от которой звенит в ушах. Тишина такая, что даже заяц не выдержал, выскочил откуда-то из редких кустов и ошалело поскакал, петляя, к лесу. Заяц рисковал своей заячьей жизнью, но на этот раз никто не стрелял, хотя обычно не было недостатка в желающих поупражняться в стрельбе по живой мишени. Так, недавно досталось кабану, черной лохматой громадине, который вздумал перебежать на немецкую сторону; кабан остался лежать прямо посредине нейтральной полосы, а ночью Бондарь, уж неизвестно и как, ухитрился притащить его на кухню. Почему дикие животные не уходят отсюда, несмотря на грохот выстрелов и взрывов? Или и им присуще чувство своей земли, которую они не хотят покидать, несмотря на подстерегающую их гибель? Так или иначе достаточно было на передовой и зверей и птиц.
Тишина. Странная тишина, и она не нравится Тахирову. Он стоит и думает о зверях и птицах, об их жизни в этом выжженном и разоренном войною крае, но в то же время он всем своим существом врос в то, что происходит вокруг, и тишина эта, такая неестественная на войне, тревожит его все больше и больше. Что-то здесь неладно. Так тихо бывает перед бурей. Как любит говорить комбат, фашисты — вояки пунктуальные. В это время они обычно не давали головы поднять. Если они изменили своим правилам, этому есть какая-то причина. Что они задумали? Наступление?
— Товарищ сержант, вас к проводу.
Тахиров прошел в блиндаж и взял трубку.
— Слушаю.
— Это я, второй, — услышал он голос комбата. — Как обстановка?
— Без изменений, товарищ второй.
— У нас здесь был первый. Ему не нравится тишина. Что можете сказать?
Теперь Тахиров уже не сомневался, что со стороны немцев что-то затевается. Если Атаев, а он и был «первым», что-то почуял, — значит, надо ожидать событий. Будь он в блиндаже один, он поделился бы своими мыслями с командиром батальона, но в блиндаже отдыхали те, кому через час придется заменить на боевом посту товарищей, и при них выражать свои опасения Тахирову не следовало. Поэтому он ограничился тем, что повторил:
— Товарищ второй! У нас как всегда нормально.
Комбат помолчал.
— Может быть, сменить вас, а? Давненько вы там сидите.
Сменить? Честно говоря, Тахиров и сам не прочь был бы хоть немного отдохнуть в «тылу» — на передовой линии батальона, и дело было вовсе не в том, что здесь, в боевом охранении, люди рисковали больше всего. Надо было — и они исполняли свой долг, и, без сомнения, будут исполнять его сколько потребуется.
Но тут было и другое. И это другое высказал как-то невзначай Чакан-ага.
— Справедливость должна быть, — сказал он. И тут же, словно опасаясь, что его поймут неправильно, добавил: — Джигит, который боится смерти, достоин презрения. Есть люди, готовые пожертвовать собою для других в любую минуту. Вот Бондарь — такой человек. Я думаю, и все мы здесь такие. Но должна существовать справедливость…
Тахиров и сам знал, что бойцы устали от бесконечного напряжения. Надо что-то делать, какие-то изменения и правда нужны. Лучше бы всего, конечно, отдых.