Миссис Гамильтон-Трейси в ярости повернула кран с холодной водой, вытащила сына из воды и заявила, что никогда и представить себе не могла, что такое может произойти. Родди крепко обхватил маму своими мокрыми ручонками, и ее дорогой костюм был испорчен. Та же участь постигла кружевное жабо на ее белой блузке и замшевые туфли. Лайза потом долго трудилась над костюмом, но даже ее искусство гладильщицы не смогло вернуть ему прежней красоты, и его пришлось отдать уборщице. За одной бедой последовала другая, когда Лайза обнаружила, что от нее ожидают выполнения обязанностей не только няни, но и служанки. Миссис Гамильтон-Трейси вывалила перед ней груды своего белья, заявив, что оно чудовищно запущено. Лайза никогда не представляла себе, что в ее обязанности входит чинить нейлоновые чулки, подрубать и выпускать белье, очищать от сигаретного пепла вечерние платья. Она уже больше года служила в семье Гамильтон-Трейси, но этот новый круг обязанностей перед ней очертили только сейчас. Она поняла, что миссис Гамильтон-Трейси хочет избавиться от нее.
Мистер Гамильтон-Трейси был добрым человеком — слабость, совершенно чуждая его жене, — и у нее это вызывало негодование. Она почти не интересовалась мужем, но участие, с которым мистер Гамильтон-Трейси отнесся к их служащей, привело ее в ярость. Возможно, в ней говорила ревность.
Вот так, как раз накануне отпуска, на который она бережно накопила немного денег, Лайза осталась без работы.
Разумеется, она не сомневалась, что, вернувшись, быстро найдет работу. На свете столько детей! Несмотря на унизительный отзыв, который ей, может быть, даст миссис Гамильтон-Трейси, она же прирожденная няня! Она любила их, а они — ее, даже проказник Родди горько рыдал, когда узнал, что она ушла и больше уже никогда не вернется.
Лайза прошла через узорные чугунные ворота отеля и оказалась на булыжной основной дороге Сан-Сесильо. Машины со свистом проносились мимо нее при свете огней отеля. Длинные, с обтекаемыми кузовами, окрашенные в пастельные тона — такие как, например, цвет девонширского варенца, или голубой, — они сверкали блеском хромированной отделки. Она видела, как празднично и свободно выглядели те, кто сидел внутри, откинувшись на спинки сидений.
У нее перед глазами расстилалось море, а с площади доносились веселые звуки аккордеона и голоса смеющихся людей.
Она понимала, что если присоединится к этим людям, веселящимся на площади, то окажется совершенно не к месту — английская девушка с поразительно английскими волосами среди темноволосых испанцев и девушек, все еще носящих мантилью и в волосах розу, которая могла быть в подходящий момент брошена поклоннику.
Нет, море делало ей ясный знак, она спустилась к нему и подошла к маленькой пристани, о подножье которой слабо ударяли волны. Она чувствовала себя обиженной, и ей хотелось плакать, потому что судьба обошлась с ней немилосердно, а это ее последний вечер! Она ощущала себя нищенкой, посмевшей поднять глаза на короля. Только король-то в течение этих двух недель так и не заметил, что она здесь, что она припала бы к его ногам в ожидании одного лишь милостивого взгляда, брошенного на нее.
Она стояла, прислонившись к парапету пристани, и ей было стыдно, потому что она не могла ни на что претендовать даже в мыслях. Ей двадцать четыре года, и она никогда еще не знала любви, но она никогда не сможет избавиться от воспоминаний о человеке другой национальности и, разумеется, не ее круга. Он принадлежал к кругу посетителей дорогих отелей с почтительными официантами, украшенных бриллиантами женщин, девочек, за которыми ухаживают хорошо обученные английские няни в нарядных униформах.
Няни-англичанки!
Ее осенила головокружительная идея, но она смотрела на то, как луна медленно поднимается над морем, как огромный золотистый фонарь, зажженный кем-то наверху. Луна постепенно всходила и, становясь ясной и бледной, проливала свой свет на море, где возникала серебристая лунная дорожка. Лайза повернулась и обнаружила, что высокий каблук ее туфли застрял между булыжниками.
Она попробовала вырвать каблук, но безуспешно. Тогда она вынула ногу из туфли и попыталась освободить туфлю, но и это не получилось. Лайза в отчаянии подумала, на что это будет похоже, если она вернется в отель в одной туфле, но в этот момент какой-то человек, прогуливавшийся по берегу и задумчиво куривший сигарету, заметил ее и, поняв, что она попала в трудное положение, поспешил к ней на помощь.
— Простите, сеньорита! — очень спокойно произнес он, нагнулся и быстро освободил туфлю. Он протянул ее Лайзе, посмотрев на нее грустными темными глазами. — Вам было бы неудобно идти босой! — добавил он, но Лайза лишь пристально смотрела на него.
— Да! — наконец сказала она. — О да! «Интересно, — подумала она, — это галлюцинация или судьба?»
— Вы не думаете, что хорошо бы надеть ее? — предложил он, чуть заметно улыбнувшись красиво очерченными губами.
Так как она продолжала стоять перед ним с туфлей в руках, он взял туфлю, нагнулся и сам надел светлую атласную туфельку на стройную ногу девушки.
Выпрямившись, он посмотрел на нее с высоты своего роста, на несколько дюймов превышавший ее собственный, и в его взгляде сквозила легкая насмешка.
— Мне следовало это сделать сразу, не так ли? — заметил он. — Хотя башмачок потеряла Золушка, вы-то уж на нее совсем непохожи!
ГЛАВА 2
Лайза была настолько убеждена, что все происходящее лишь плод ее страстных мечтаний, что первые несколько секунд ее мозг отказывался нормально работать. Она продолжала пристально разглядывать его своими большими темно-серыми глазами, что, конечно, польстило бы ему, знай он ключ к разгадке этого взгляда. Но он явно не мог понять, чем вызван такой интерес к его персоне, и вдруг озадаченно нахмурился.
— Не встречал ли я вас раньше? — спросил он. — Уверен, что встречал!
Лайза с трудом проглотила слюну: от волнения у нее пересохло в горле.
— Да, — ответила она. — Мы живем в одном отеле.
— В «Каравелле»?
— Да.
На этот раз он поднял брови:
— Тогда я, должно быть, заметил вас в ресторане или на террасе. Я не часто посещаю парк при отеле и совсем не бываю на пляже — во всяком случае днем, — так что, скорее всего, я видел вас в ресторане. Вы живете в Сан-Сесильо, сеньорита?
— Я здесь жила всего две недели, — призналась она, и ее сердце учащенно забилось, ведь в конце концов он обратил на нее внимание. — А завтра, — добавила она с бесконечным сожалением, — я уезжаю!
Он улыбнулся:
— Вы говорите так печально, сеньорита, потому что полюбили Сан-Сесильо? Многих англичанок больше привлекает Коста-Брава, а вы явно настоящая англичанка!
— Правда?
Он оглядел ее с дерзкой улыбкой:
— Да, настоящая!
Они пошли рядом вдоль освещенного лунным светом берега. На нем был белый смокинг, и от ее зачарованных глаз не ускользнуло, что к лацкану была приколота винно-красная гвоздика, источавшая пряный аромат. Он благоухал отборными сигарами и ароматом прекрасного мужского крема для бритья.
Лайза, украдкой поглядывая на него, видела его гладкое и четко очерченное лицо, черные как ночь волосы, пышно поднимавшиеся надо лбом.
— В слове «прощай» всегда есть какая-то печаль, — безупречно, но с легким акцентом произнес он по-английски. — Прощание с местом, где был счастлив, пусть даже недолго, всегда расстраивает, потому что в нем столько безысходности. Знаешь, что такое больше не повторится в точности, как бы ты ни стремился к этому.
— Да, это относится ко всему в жизни, правда? — намекнула она застенчиво, но заинтересованно.
— По-моему, один из ваших поэтов — нет, французский — сказал, что в каждом расставании заключено немного смерти, — угрюмо добавил он, почти бесшумно шагая рядом с ней. Взглянув на ее вьющиеся золотистые волосы, печальные брови и энергичный подбородок, он улыбнулся: — Что же касается меня, я живу только в Мадриде, и мне нет необходимости печалиться, когда я прощаюсь с Коста-Бравой.