Приходится отпаивать её чайным сбором и валокордином, хотя они на неё слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак.
— Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный твой суд. Да не обличи их яростью твоей и не накажи гневом своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий твоих…
— Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и всё будет норм.
— Что значит норм? — её бесцветные губы негодующе дрожат. — Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона.
— Просто от того, что ты плачешь ничего не изменится и от этих молитв никто не воскреснет.
— Зачем ты ёрничаешь? — смотрит с укором. — Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах.
— Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаянье, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение.
— Это правда, — она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. — Но давай-ка и ты помолись.
— Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники, просто какие-то типы из школы.
— Как ты так можешь? Это же дети! — слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью и тут уж любые аргументы бессильны.
Вот только «дети» и Макаров — понятия друг с другом не совместимые.
Макаров был жестоким, циничным и равнодушным гадом, унижающим и использующим людей. Такие как он никогда не бывают детьми в полном смысле.
Их души, о которых так молится мама испорчены с рождения.
Перед глазами встаёт его перекошенное злобой лицо, когда он бьёт меня за гаражами. Я послал его при всём классе и не собирался извиняться. Мне очень больно, но сцепив зубы, я вижу помутившиеся от остервенения глаза и наслаждаюсь его бессилием. Бьёт он, а побеждаю всё равно я. Так я всегда себе говорю, когда приходится терпеть.
— Погоди-ка, — мама настораживается. — Я вспомнила. У тебя, кажется, был с Сашей конфликт.
Ну слава богу, «вспомнила» она! А и не надеялся. Пять лет Макаровского террора и буллинга были для неё лишь «особенностями переходного возраста», причем моего. Так она объясняла причины моих прогулов директрисе.
Понятное дело, в детали, так называемого «конфликта», я её не посвящал, но прекрасно зная, что я ненавижу Макарова всем сердцем, она всё равно пытается взывать к моей человечности.
— Ты должен простить его, Глеб. Какие бы разногласия между вами не происходили. Сейчас это особенно важно. Простить и самому попросить прощения. Скажи: я прощаю все, что нанесло мне обиду. Я прощаю все, что причинило мне боль, страдание и ожесточение…
— Пожалуйста, перестань. Я не собираюсь прощать Макарова!
— Очень тебя прошу, ради меня. Избавляясь от всякого рода злобы, мы очищаемся сами.
— Давай, вместе посмотрим какое-нибудь кино? — предлагаю я. — Хочешь «Собака на сене» или «Шербурские зонтики»?
Мама молча встаёт, наливает чайник и ставит его кипятиться. Отворачиваясь, она продолжает тихонько плакать и я иду за новой порцией бумажных платков, а когда возвращаюсь, застаю её с Мишкиным альбомом в руках.
Началось. Теперь она будет всю ночь его рассматривать и ругать себя за то, что «недоглядела» и «упустила».
— Ложись, пожалуйста, спать, — я осторожно забираю у неё альбом. — Тебе сейчас это не нужно. Сегодня вообще праздник. Забыла?
И тут меня осеняет.
Быстро лезу в телефон, открываю фотографию с Асей на плече и сую ей под нос.
Трясущимися руками мама осторожно берёт телефон, подносит к глазам и с тяжелым вздохом возвращает.
— А ведь Миша тоже мог бы стать таким.
— Но за меня-то ты хоть немного рада? — тема Миши у нас всегда на первом плане, чего бы это не касалось.
— Конечно рада, — но голос звучит бесцветно и равнодушно. — Ты красивый и счастливый. Не всем так повезло, как тебе. Кто-то и вовсе не дожил.
Она снова всхлипывает и я чувствую, как начинаю закипать.
— Давай, ты выпьешь фенозепам?
— Ой, нет, что ты? Я с него потом несколько дней сама не своя.
— Давай-давай, — открываю шкафчик с лекарствами и роюсь в пластиковой корзинке. — Тебе нужно успокоиться. Завтра дети в сад придут, а ты вся заплаканная и несчастная. Вот они обрадуются.