— Неправда, положение выправилось! Да вот оно, лучшее доказательство: уж который день не видно самолетов?
Петр покачал головой.
— …Лучшее доказательство тому, что земли эти будут спасены, понимаете? И не вашими концентрациями, армиями, сосредоточением, которого нет и не было. Ни одной зенитки на весь уезд, ни одной! Вы видели хоть одну? Я — нет! Вы их ненавидите — ваше дело. А я вам одно скажу: только то и будет спасено, что они спасут, понимаете? Вы видели, как горел Гарволин, как горел Луков, как горел Седлец? Видели трупы на улицах? Некому даже было оттащить их в сторонку. Видели, как все разваливалось в груды щебня? А как с самолета били пулеметы по детям, по женщинам, в каждого поодиночке, видели? Вы хотели, чтоб и здесь творилось то же самое? Так не дождетесь! Хватит с этой земли и крови, и гнета, и смерти. Эта земля будет спасена.
— Что же это за особая земля такая? — тихо, сдавленным, шипящим голосом спросил поручик Забельский.
— Украинская земля, — спокойно ответил Петр. Офицер поднялся из-за стола, крепко уперся в грязные доски и горящими глазами посмотрел в лицо Петру.
— А вас давно уже следовало расстрелять! Вас, таких, как вы! Тогда не было бы того, что теперь творится!
— Если уж расстреливать за это, так кого-то другого надо было, и раньше, намного раньше. Вы это знаете, господин поручик, только вам не хочется поразмыслить, не хочется присмотреться…
— А ты собственно кто такой? — грубо выпалил вдруг Забельский.
— Я? Я крестьянин, украинец с берегов Стыри, коммунист, политический заключенный.
— Еще месяц тому назад ты бы не посмел так рассуждать!
— Рассуждал, и не только месяц назад…
— А теперь? Теперь ты предаешь, как всегда предавал?
Петр холодно взглянул на него.
— Так уж как-то странно все сложилось, господин поручик, что я в своей жизни никого не предал. Ни своей деревни, ни своей веры, ни друзей — никого. И вы мне тут о предательстве не говорите. Я долгие недели шел из тюрьмы от немецкой границы. Долгие недели шел я, украинец, коммунист, и искал какую-нибудь часть. Я, украинец, коммунист, — понимаете! — умолял таких вот, как вы, дать мне винтовку. Я видел, как они бегут, как раненые лежат без всякой помощи, как горят беззащитные деревни и местечки, как немцы бросают бомбы, когда и куда хотят. С меня по горло хватит, я уж насмотрелся на измену, на подлость, на беспомощность. Под Варшавой товарищ погиб… Хороший товарищ, поляк… Понимаете, господин поручик, семнадцать лет тюрьмы! Вы понимаете?.. И тут в сентябре, впервые после семнадцати-то лет… Такие, как вы, драпали, а он схватился за пулемет. Так его возле этого пулемета и убило… После семнадцати лет тюрьмы… Понятно, господин поручик? Кто из вас стоит одного волоса на его голове? Уж вы-то мне о предательстве не говорите!
— Зато теперь вы радуетесь, что те идут!
Петр поднял голову.
— Радуюсь. Счастлив, что, наконец… Да как вы можете знать? Где вам понять?.. Хотя и вас ведь только они одни могут спасти.
— Что спасти?
— Польшу.
— Уж я предпочитаю…
— Ну, раз вы предпочитаете… — презрительно сказал Петр.
Забельский нагнулся к столу и зарыдал.
— Ужасно, ужасно…
— Годами вы подготовляли это, годами работали, — сурово сказал Петр. — Вот только расплачиваются за это не те, кто виноват. Те-то спаслись — на время.
— На время?
— Да, на время, господин поручик… Мы их еще найдем, мы еще рассчитаемся. Может, не сегодня, не завтра… но рассчитаемся.
Забельский встал.
— Болтовня. Вы пока не торжествуйте, не спешите. Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Расчет будет произведен, это верно. Только кто с кем будет рассчитываться, мы еще посмотрим. Пережили мы двадцатый год, переживем и это!
— Сейчас дела обстоят немного иначе, чем в двадцатом году.
— А это мы еще посмотрим. Охотнее всего я бы вас задушил, как гадину. Но к чему? Лучше пусть вы поживете, посмотрите, убедитесь! А уж вы дождетесь! Уж вам весело придется!
Петр пожал плечами.
— Смешной вы, господин поручик, вы даже не отдаете себе отчета, до чего вы смешной…
Он встал. Забельский смотрел на него исподлобья.
— Уходите?
— Да, конечно, иду…
— К своим?
— К своим, — твердо ответил Петр.
— Ладно, идите, бегите… Пойду и я, только несколько другим путем, господин коммунист.