Между мною и тем, что было изображено на стене, лежала не пропасть глубиной в тысячелетия, а крохотная канавка, шаг — и перешагнула.
…Помню, в туркменском колхозе, на просторной веранде, предназначенной для гостей, все уснули мгновенно, наслаждаясь во сне прохладой, и только один, в очках и берете, уже не очень молодой, сидел на ступеньках, опустив босые ступни в арык. Он оказался археологом. Увидев, что я тоже не сплю, археолог разволновался, стал извиняться, что помешал, и тут же рассказал о том, что здесь, недалеко, фрески, и они были скрыты от нас, погребены. Никто не видел, и вот завтра уже можно будет снять последний слой почвы, снять кисточкой, и мы их увидим!..
Он говорил несвязно, замолкал, никак не мог объяснить свою тревогу, казался просто чудаком переростком со своим чуть одутловатым лицом и очками. Особенно когда спросил:
— У вас от сердца ничего не найдется?
Сейчас у меня тоже колотилось сердце, и тоже было бы трудно объяснить, что это за чувство, когда кажется, что художник оттуда, из глубины времен, ведет с тобой разговор, или, вернее, не разговор, а обмен, прямо от мозга к мозгу, без помощи слов. Я как бы находилась наедине с его мыслью, с мыслью того, кто стоял перед этой стеной, насекая рисунок, отступал, чтобы взглянуть на свою работу, приближался, старался как можно более точно передать людям то, что знал сам.
…Мы возвращались с другой стороны развалин, через пустырь, заросший высокими сухими стеблями бурьяна. Пришлось пройти мимо четырехугольного, наполненного зеленой, непрозрачной водой храмового бассейна, над которым летали стрекозы с двумя черными пятнышками на слюдяных крыльях, — бассейн Амона.
Жестом гид предложил мне сесть. Возможно, старик устал, но, скорее, хотел провести несколько минут в созерцании и сосредоточенности.
Мы сидели на теплом, разогретом за день многометровом осколке когда-то стоявшего здесь обелиска.
Отгремели войны Рамсеса, скрип боевых колесниц. Басом, деловито и мирно, гудел летящий над нашими головами шмель…
…Постепенно темнело. По зеленой воде бассейна сновали паучки, оставляя точечную рябь. Вечерняя барка Амона уплывала на запад, на ту сторону Нила. В пылающей тишине заката мы были одни — гости в доме, оставленном хозяином. Запад, сначала оранжевый, стал розовым, потом зеленым — и день кончился.
Повесив через плечо фотоаппараты, разошлись по отелям обалдевшие от впечатлений туристы, ушли вконец осипшие гиды, разъехались фаэтоны, дежурившие до сумерек у Карнакского храма, и вокруг развалин началась обычная жизнь. По вечерней дороге возвращались крестьяне, гоня перед собой осликов, нагруженных стеблями дуро. Открылась у дороги лавчонка. Слабо мигает электрическая лампочка, освещая на прилавке бурые, похожие на небольшие дыньки, плоды манго, сахар, пачки дешевого чая. Бродят в пухлой дорожной пыли индюшки, высоко поднимая голенастые ноги. Вот женщина, закутанная в черное, переходит улицу, придерживая рукой кувшин на голове, возятся на обочине дороги ребята, из очагов тянет кизячий дымок, и сейчас все это скроется за поворотом.
Наступил час вечерней молитвы… Мой гид, сидя рядом со мной в фаэтоне, беззвучно шевелит губами. Я вижу, какая у него раздувшаяся от базедовой болезни шея. Целый день он водил туристов по раскаленным развалинам храмов, спускался в гробницы фараонов — гида кормят ноги! И вот, наконец, вечер!.. И если это — молитва, то о чем он молится, мой гид?
Я видела пальмы и раньше. Финиковые плантации в Басре, там, где Тигр сливается с Евфратом и плантации пересечены десятками каналов. Пальмовая Венеция!
Я видела парк пальм в пригороде Александрии, вокруг дворца последнего из королей, бежавшего на корабле, кажется, прямо из этого парка, а кстати и из Египта.
Этот парк поражал, в нем все было учтено, рассчитано самым точнейшим образом: уходящие вдаль перистые перспективы крон, потоки ярчайшего солнечного света, которые вливались в пальмовые аллеи и перекрещивались, как клинки, когда аллеи пересекали одна другую. Даже ультрамариновая синева Средиземного моря и та была учтена. Она вдруг, но именно там, где надо, вступала в гамму золота и зелени. Впрочем, все, что касается морской синевы, было подсказано не только соображениями эстетическими, но и стратегическими: море — удобнейший путь для бегства.
Но в Асуане было по-другому.
Стволы пальм достигали гигантской толщины. Как бы покрытые серой замшей, опоясанные более темными кольцами, они напоминали поднятый хобот слона, но слона чудовищного, допотопного. Были и другие — чуть изогнутые, с тонкими стволами, увенчанные маленькой, изящно собранной кроной. Эти походили на жирафов. Тут не было игры воображения, но игра природы, ее развлечения. Природа желала шутить. Зоопарк пальм!