Люди в автобусе пели. Женский голос негромко заводил:
В брезентовом ведре плескалась рыба, зеленая, как морская трава, с розовыми бликами на плавниках и лиловым пятном на хвосте. Нарядная, тропическая, ненашенская рыба.
Впереди появились огни, и можно было забыть, что это Африка. Огни, дорога, может быть, деревня… Но месяц в уже почерневшем небе висел по-другому, и по-другому, как-то боком висел гигантский ковш Большой Медведицы, и только в нашем автобусе, несущемся по черной, чужой, пустынной дороге, тосковала и пела Родина.
Так я и жила эти дни, пока в ОАР праздновали перекрытие Нила, — в чтении газет и перелистывании своих египетских блокнотов.
«Гости из Советского Союза посетили каирский театр».
…Репетиция балета кончилась. От кинотеатра Азбакийа, где шла эта репетиция, нужно было возвращаться в отель через ночной Каир. Мне дали в провожатые человека, хорошо говорившего по-русски, немолодого. В балетном ансамбле он работал переводчиком и, кажется, помощником администратора.
Он семенил впереди меня, зачем-то отодвигал кресла в полутемном, полупустом зале, был не по возрасту суетлив и, тоже не по возрасту, услужлив. Это было неприятно и одновременно вызывало жалость.
Он оказался русским. Эмигрировал в Каир в первый год революции. Хотелось расспросить, как он живет, но было неловко.
Мы вышли в теплоту улиц. Тело как бы купалось в этой теплоте. Она обволакивала. Казалось, именно при такой температуре в первобытном океане впервые зарождалась жизнь. Еще не живая клетка, а лишенная формы слизь. В этой биологической теплоте не хотелось разговаривать. Даже думать не хотелось.
Разговор начал он.
— Вы уважаете синема? — спросил Иван Максимович, когда мы проходили мимо большого, уже темного кино, и тут же заговорил о советском фильме «Две жизни»: — Клюква! Видели, как там нарядили извозчика? Какой картуз! Да его бы ни один извозчик и не надел!..
Я молчала. Я даже не могла припомнить, есть ли там извозчик.
Впервые я видела этот фильм в Москве. Мне показался он поверхностным, скучноватым, вообще лишенным того, что мы называем искусством; второй раз — несколько дней назад, в Асуане, в маленьком дворике дома, где жили советские специалисты.
Дворик был превращен в кинозал. Здесь, под открытым небом, натянут экран. На стульях, вынесенных из столовой, уселись геологи, бульдозеристы, буровые мастера. Экскаваторщик Гриша Дузик выполнял обязанности киномеханика.
Картина захватила, особенно когда на экране появился Ленин.
Вот он поднимается на трибуну. Матрос, стоящий в толпе, берет у соседа бинокль, чтобы лучше разглядеть Ленина. И вместе с матросом мы тоже совсем близко видим лицо Ильича.
Помню, может быть от волнения, я подняла голову. В небе, над экраном, висела серебряная половинка луны. В соседнем доме, где жили арабы, на балконе стояли люди. Они почти слились с темнотой стены. Они тоже видели Ленина. В этом было что-то неожиданное — Ленин на берегу Нила.
Я вышла, не дожидаясь конца сеанса. Ночь была прохладной. Подобрав босые ноги так, чтобы натянуть на них галабею, прямо на земле спали люди, может быть, те, у которых во время разлива Нил затопил клочок земли с еще не убранным урожаем, те, для которых строится Асуанская плотина.
Я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на экран. Ленин с экрана протягивал вперед руку.
Здесь, в Асуане, эта кинокартина как бы перерастала себя, становилась значительной, казалась большим произведением искусства. И разговор об извозчике обижал, он зачеркивал что-то очень для всех нас дорогое и важное…
Иван Максимович семенил рядом. И уже ни о чем не нужно было спрашивать — ни как он живет, ни о том, скучает ли. Только несколько фраз потребовались для того, чтобы все стало понятным: и бравада, и боль, и то, что ничего нет у человека впереди. И я пожалела Ивана Максимовича за его бездомность, а когда он сказал «синема» — слово, уже давно ушедшее из нашего обихода, — мне представился мой провожатый старым человеком, отставшим от поезда посреди чужой пустынной равнины. Не так, как это случается в действительности, когда можно позвонить на соседнюю станцию, чтобы сняли багаж и самому сесть на следующий поезд, а как бывает во сне, когда спящий человек знает, что поезд этот единственный, последний, и что все на свете кончено. Вот так и представилось мне: стоит старый, бездомный Иван Максимович и бессильно смотрит вслед вагонам, набирающим веселую скорость. Только это не поезд, а родина, уходящая от него все дальше и дальше.