И ничего не сказав о моем отношении к кино и об извозчике, который будто бы надел неподходящий картуз, я спросила Ивана Максимовича о русских эмигрантах в Каире.
Оказалось, осталось их немного. Состарились, умерли, дети разлетелись кто куда, кто — в Париж, кто — в Лондон. И когда мы уже подходили к отелю, Иван Максимович сказал:
— Знаете, нас в Швейцарию приглашают. Даже будут деньги давать для карманных расходов. Вы про это ничего не слыхали?
Сгорбленный, бедно одетый, он еще долго стоял и смотрел мне вслед сквозь стеклянные вертящиеся двери — русский из Елабуги, мещанин, потерявший родину.
Странные вещи происходят в русском человеке, оставившем Россию. Ничто не может возместить ему эту потерю.
Помню, в Париже, нас, советских туристов, водил по городу гид, тоже эмигрант, служащий туристской фирмы. Этот был упитанный, с двойным подбородком, в хорошем костюме. Очевидно, зарабатывал неплохо: жалованье и еще подарки от клиентов — род чаевых.
Когда мы ехали в автобусе, все свои объяснения он сопровождал колкими остротами то в адрес Советского Союза, то в адрес Франции. Он не любил ни Москву, ни Париж.
На кладбище Пер-Лашез, у могилы Оскара Уайльда, он сказал:
— Обратите внимание: рука и нога вытянуты. Это опознавательный знак. Вам, конечно, известно, кем был Уайльд?
Ничего другого об Уайльде он не сказал. Ни о его таланте, ни о том, как случилось, что английский писатель похоронен в Париже, ни о судебном процессе, ни о клевете…
Кто-то из наших спросил:
— Вы женаты?
Он ответил:
— В Париже это необязательно. Достаточно иметь деньги.
Он стоял перед нами, слишком толстый и старый, чтобы быть жуиром. Был ли он циником? Не знаю.
Когда мы уже уезжали, и Париж остался позади, и уже позади остались лента эскалатора, поднимавшая нас на второй этаж в стеклянный, голубой от неба, зал ожидания, и веселая разноязыкая толпа пассажиров, и киоски аэровокзала с сувенирами, и открытки с видами Эйфелевой башни, и с площадью Звезды, и с Версалем, и голос Эдит Пиаф, — когда все это осталось позади, а впереди самолет уже подруливал к нам по летному полю, гид вдруг сказал:
— Вы русские. Вас похоронят на родине, а меня… А в общем, не все ли равно трупу, где именно он будет разлагаться?
Пожалуй, циником он не был. Цинизмом он старался прикрыть одиночество. Так ему было легче жить.
Может быть, это и есть расплата за страх? За неуверенность, за панику, за то, что человек оставил свою страну, захотел уйти от ее судьбы, построить жизнь другую, отличную от жизни своего народа, попросту сбежать. И кем бы ни был человек, ему не уйти от этой горькой расплаты одиночеством. Если он поэт — одиночество станет главной его темой.
Пожалуй, более печальных стихов читать мне не приходилось.
Это стихи Ходасевича, талантливого русского поэта, ставшего эмигрантом.
Это стихи о себе и о других таких же, о нашем парижском гиде и об Иване Максимовиче, провожавшем меня по ночным уликам Каира.
«Советские специалисты знакомятся с сельским хозяйством ОАР».
Интересно, удалось ли им побывать в институте освоения пустынь? Он помещается в бывшем дворце какого-то из принцев. Повсюду чучела львов, гиен. Даже у дверей лабораторий.
Рассказывают, что хозяин дворца был охотником посредственным, но охотничью славу любил. Он тайком скупал шкуры зверей, ну а выдать их за собственные трофеи уже ничего не стоило.
Но хищники и принцы тут ни при чем.
В Египте освоено только 3 процента земель, остальное — пустыня. Институту предстоит решать множество проблем, связанных с водой, с созданием гидрологической карты Египта, с характеристикой почв, с тем, как обводнить и использовать пастбища в пустыне, которые пока что вытаптывает скот кочевников.
— Нужно огородить пастбища, — сказал мне молодой животновод из института освоения пустынь, когда я зашла туда.