«От скоростей и радиоволн земной шар уменьшился до крайних пределов, а жизнь увеличилась. И впервые за всю историю перед народами, при нас с вами, предстала судьба всего человечества во всем своем величии, во всем драматизме гигантской борьбы: разрушение или созидание?..»
Я не послушалась совета, который был мне дан по дружбе. Я опять в Египте.
…Великолепная набережная, как рулон, разворачивалась вдоль берега Средиземного моря. Море было прозрачным, уже осенним. Зеленая, как бы остекленевшая волна разбивалась о белые парапеты. Дома вдоль набережной пустовали: курортный сезон кончился. В порту, на рейде, стояли иностранные корабли. Один наш, из Одессы, рефрижератор, совсем новенький. Его перегоняли в Балтику.
Шла разгрузка.
В виду порта, где когда-то возвышался белого мрамора Фаросский маяк, стояло судно археологов.
Возможно, оттого, что бананы и последние плоды манго, похожие на небольшие зеленые дыньки, продавались прямо на тротуарах, рядом с корабельными канатами, город выглядел чуть провинциальным. Провинциальными казались тишина, запах моря, как бы разлитая на всем золотистость… И все же это был великий город.
Можно ничего не знать об Александрийской библиотеке, в которой, как полагают ученые, хранились не то девятьсот, не то четыреста ценнейших пергаментов и папирусов и гибель которой Плутарх приписывает огню, переметнувшемуся на книгохранилище, когда Гай Юлий Цезарь приказал поджечь собственные корабли. Можно забыть или не знать вовсе о знаменитом александрийском Мусейоне, где спорили величайшие ученые того времени. Можно считать, что двадцатиметровый столб из единого куска розового асуанского гранита водружен был на одной из площадей Александрии вовсе не в честь Помпея, а, скажем, в честь Феодосия Великого, — от этого Александрия не окажется менее прекрасной.
…Мы сидели в небольшом ресторанчике у окна, за столом, уставленным изысканнейшими салатами, впрочем, очень дешевыми, в которых «участвовали» крошечные египетские лимоны, курчавые листья, вкусом напоминающие сразу щавель и мяту, какие-то нежнейшие стручки, а окно застилала «Великая Зелень» — Средиземное море.
Где-то тут, невдалеке от порта, возвышались чертоги Клеопатры… Может быть, здесь?!
Сутки, которые я провела в Александрии, проходили как бы одновременно в прошлом и в настоящем. Это требовало напряжения.
…Ей почти сорок. Это уже не девочка, соблазнившая Гая Юлия Цезаря. Это царица Египта. У нее дети. Она простила Антонию все: Фульвию, отъезд в Рим, брак с Октавией, снова возвращение, она прошла через все муки ревности!..
…Между блюд салата и крошечных тарелочек с белой сметанообразной замазкой тертого, приправленного уксусом арахиса — высокая тонкогорлая бутылка недорогого вина «Клеопатра». Кажется, в Александрии это имя сохранилось только на винных бутылках. И все-таки именно этот город дал миру образ любви — зрелой и необузданной, полной женских хитростей, мужского гнева, измен и… нерасторжимой.
За столиком нас трое. Инженер из Москвы — представитель Главтехноэкспорта, его жена — приветливая, круглолицая, до такой степени российская, что я не перестаю удивляться, как это она так непринужденно, так естественно чувствует себя в Египте, и я.
Я здесь — на своем журналистском посту, и потому, конечно, в первую очередь меня интересуют грузы, предназначенные для строительства высотной Асуанской плотины, которые приходят в Александрийский порт и дальше, уже на баржах, переправляются по каналу Махмудия, а затем вверх по Нилу до самого Асуана. Но я уже научена долгим опытом очеркиста: то, что записываешь в корреспондентском блокноте, впоследствии оказывается не самым главным. Как-нибудь я напишу именно о том, что оказалось незаписанным. С этим нужно торопиться: ненаписанное умирает…
Двадцать пять лет работы журналиста, и после каждой командировки — блокноты, в которых трудодни, гектары, центнеры. Центнеры урожая, центнеры намолота… Груда бумаги, которую можно сжечь. Но кое-где на страничке вдруг попадется фраза, как бы не идущая к делу. Это или почти стенографическая запись разговора, тоже случайного, или черта пейзажа, или намек на характер человека… Но именно здесь и сохранились приметы времени, и потому этот архив я не сжигаю.