Годлив была такой сдержанной! Правда, она слегка улыбалась, когда он, говоря, оборачивался к ней. Но это была равнодушная улыбка, и он не знал, радовала она его или печалила. Может быть, ее вызывало воспоминание о какой-нибудь тайной радости. Может быть, от рождения ее губы были сложены в неподвижную улыбку, являвшуюся эхом счастья, испытанного какой-либо из ее прабабушек…
Она вообще казалась призраком прошлого. Она представляла истинный неискаженный тип фламандки, белокурая, как Мадонны Ван-Эйка и Мемлинга. Золотистые волосы… Распущенные, они спадают ровными завитками. Продолговатый лоб поднимается готической аркой – гладкая и обнаженная церковная стена, с одноцветными стеклами окон-глаз.
Она сначала привлекала Жориса. Теперь он стал мечтать о Барб. Его тревожила ее трагическая красота.
У нее был странный цвет лица, словно сожженный внутренним жаром. Ее яркие губы заставляли его находить слишком приторными розовые губы Годлив. Однако Годлив раньше ему нравилась и еще продолжала нравиться: прелестная, невинная девушка! Она представляла собой чистый тип фламандки, а это гармонировало с его идеалами жителя Брюгге, с его фанатической гордостью своей расой. Барб казалась чужестранкой, но каким ароматом, каким обещанием сладострастия дышала она! Вот почему Годлив перестала ему нравиться! Теперь он сам не знал, в кого влюблен. В этом была виновата колокольня. Это началось с того дня, когда он в первый раз увидел колокол Соблазна. Стоя перед изображениями пороков, узорами из пар, гроздьями грудей, жатвой ада, он вызвал в своей памяти образ Барб. Им овладело безумное желание… Это желание, зародившееся на высоте, спускалось с ним вниз. Встречаясь с сестрами, он сначала чувствовал себя снова побежденным средневековой красотой Годлив, по тотчас же в нем пробуждалось настойчивое, бурное желание овладеть Барб. Казалось, что колокольня и дом влияли на него в противоположном смысле. В жилище Ван Гуля он любил Годлив, так гармонировавшую со старинными вещами, походившую на старинный портрет. Он думал о спокойствии, которое она, со своей таинственной улыбкой, застывшей, чтоб ничем не потревожить молчания, внесла бы в его жизнь, если бы он на ней женился. На колокольне он любил Барб, терзаемый желанием, сгорающий от любопытства узнать тайны ее любви. Виноват был бесстыдный колокол, черная бездна, где он погибал вместе с Барб, уже владея ею, совершая все грехи, изображенные на бронзе.
Ему хотелось разобраться в своих чувствах.
Он перестал понимать жизнь с тех нор, как стал подниматься на высоту колокольни. В глубине души он чувствовал себя несчастным. Он пытался овладеть собой.
«Как люди жалки!» – думал он. «Как все ненадежно! Как тонки нити судьбы! Как трудно ее понять! Для этого дается какой-нибудь пустяк: цвет глаз или волос. Он всегда любил глаза цвета воды каналов: и у Барб, и у Годлив были такие глаза. В его жизнь должна была войти женщина с такими именно глазами. Но, помимо глаз, какое нужно выбрать лицо, какие губы, какие волосы, какое тело и, главное, какую душу? Мы способны только заблуждаться. Излюбленная особенность, внушенная инстинктом, как неясное предостережение, служит ключом, брошенным вам судьбой. И мы ищем жилище, к двери которого подошел бы этот ключ – жилище нашего будущего счастья. К сожалению, этот ключ может подойти только к одной двери. Ищут ощупью… Протянув руки во мраке… Словно желая остановить ускользающую даль. Входят, руководясь случайностью. По большей части, ошибаются: входят не в жилище счастья. Найденное жилище только немножко на него походит. Часто думают, что могли бы выбрать еще худшее жилище. Но думают также, что могли бы войти в истинное жилище счастья. Мысль о том, что оно существует где-нибудь, отвращает от того, которое выбрано… В большинстве случаев, все же покоряются».
Такими образом, заключал Борлюйт, все неизвестно и потому поиски бесполезны. Судьба все решает. Наша воля затмевается. Анализируя свои чувства, он сознавал, что если б был свободен, то предпочел бы Годлив, но судьба непреодолимо влекла его к Барб и, в конце концов, он на ней женится…
О, тщета наших планов! События нашей жизни совершаются сами собой. Все, что мы так старательно обдумываем, в последнюю минуту рушится или видоизменяется.
Идут по большой дороге в сумеречном лесу событий. Видят вдали мерцающий огонек и считают его местом верного отдыха. Но тут путь разветвляется и начинают идти по тропинке, ведущей к другим огонькам. Тогда все меняется. Почти всегда женщина направляет нас, спутывает наши пути, сообразуясь с линиями своей руки. Наше счастье или несчастье зависят от ее каприза, от состояния ее нервов, от такого-то утра или такого-то вечера…