– Ты, ты и ты – вон туда, в третий кампус. Спросите старшего, он вас определит. Вы трое – смотреть на меня, не нервировать! – в одиннадцатый кампус. Через сорок минут всех проверяют приставы, кто не на месте – получит курс по физподготовке недели на две. Декан как раз хочет котлован вырыть под бассейн за третьим кампусом. Вы двое – за мной.
За распределением наблюдали четверо приставов – они смотрели только, чтобы те, на кого указал студент, двигались в правильном направлении.
В числе двух последних распределяемых оказался и Шурик – он пошел за студентом, метров через тридцать тот обернулся и спросил:
– Аланов, ты, случаем, не родственник тому самому Аланову?
– Не знаю, – честно признался Шурик. – Если бы вы меня в колхозе спросили, я бы сказал, что родственник, а тут неизвестно – может, нас, Алановых, по стране десять тысяч!
– Я про Грашека Аланова спрашиваю. Он один такой – на нем весь БГУ держался, семь голодовок, полтора года карцера, одиннадцать факультативных курсов, еще, говорят, он ректору по морде как-то заехал, а тот испугался студенческих волнений и даже не наказал его.
– Да, Грашек Аланов – это мой отец! – с гордостью признался Шурик.
– Ну тогда держись. С «юристами» общайся поменьше. Фамилию свою никому не говори, слава богу, здесь тебе номер дадут, но все равно чувствую, выплывет правда наружу. Тяжело тебе придется.
Студент не обманул. Первые четыре дня парень провел вместе со всеми, подъем – в шесть, зарядка, умывание, завтрак. Общий курс лекций, два практических занятия – все просто, в основном чтение, чистописание и математика, плюс внутренний распорядок, сложившаяся иерархия, история Родины, физподготовка.
Потом обед, потом факультативы и выполнение домашних заданий. Времени на раздумья не оставалось, и к ужину Шурик спускался с четвертого этажа (у них в кампусе столовая была прямо в здании) совершенно вымотанным.
За неправильно сделанное задание – десять плетей, за повторно неправильное – двадцать, если вдруг преподаватель усматривал намеренную лень или оскорбление – пятьдесят.
Даже у Шурика, парня неглупого и умеющего временно приспособиться к обстоятельствам, спина была исполосована вдоль и поперек.
На пятый день кто-то донес ректору о том, что в университете учится сын «того самого Аланова».
Его тут же перевели в другой кампус, и из двадцатиместной комнаты, в которой у каждого был свой небольшой столик, он перешел в сорокаместную, причем соседями его оказались сплошь «юристы», студенты третьего, а то и четвертого курсов.
О разнице между «юристами» и «философами» Шурику рассказали на второй день в университете – все студенты принадлежали к одной из двух группировок. Одна состояла большей частью из людей, сознательно вставших на путь преступлений («юристы»), другая («философы») – из всех остальных, в основном бытовушников и политических.
– Па-адъем! – орал по утрам один из «юристов» – в этой комнате не признавали сирену и просыпались за две минуты до нее.
Протест против организованности университетской жизни доходил до того, что «юристы» предпочитали брать лишние часы физподготовки и отрабатывать их заранее.
Зато потом, когда в качестве штрафов им давали сто, сто пятьдесят или полный курс из двухсот часов – они могли просто плюнуть под ноги разъяренному куратору и предъявить зачетку, в которой эти часы уже стояли с записью «досрочно».
С «юристами» старших курсов старались не связываться даже ламинаторы, исполнители наказаний – если обычный студент после пятидесяти плетей из ламинаторской едва выползал, то «юристы» и после сотни выходили с гордо поднятой головой.
В своей среде у них были распространены пари, азартные игры, регулярно происходили крупные ссоры, по слухам, несмотря на специальные добавки в еду, случалось и мужеложество.
– Первак, сколько будет семьдесят два помножить на сто сорок один? – И ему приходилось откладывать собственное задание и перемножать столбиком для ленивого «юриста». Стирать и подшивать белье он отказывался – это поначалу стоило ему сна, нередко он бывал аккуратно бит – подушками и носками с песком.
Но – не подав ни одной жалобы и ни разу не сорвавшись – уже через две недели он стал в кампусе своим.
С оговорками, со скидкой на курс – все-таки первак, но тем не менее. Преподаватели – как правило, прошедшие обучение здесь же – относились к нему совсем неплохо, и через месяц после зачисления на первый курс Шурику предложили сдать общеобразовательный курс экстерном.
Он сдал единый экзамен за одну декаду, благо знаний ему хватало, но ректор перевод не оформил – случай чрезвычайно редкий, – и тогда Шурик впервые оказался в центре студенческого волнения.
Шесть кампусов забаррикадировались изнутри, перекликаясь друг с другом с крыш, часть преподавателей объявила голодовку, требуя объяснений по поводу отказа.
– У нас есть права! – орал с крыши Каток, «юрист» седьмого курса, уже имеющий два диплома – по логике и общей экономической теории. «Юристы» предпочитали получать вначале дополнительное образование, и в этом протестуя против своего обучения. – Они прописаны в уставе университета! У нас есть право на экстернат! Каждый может сдать любую дисциплину досрочно!
– У вас нет прав! – орал ему снизу ректор, а два пристава держали над ним металлический лист во избежание несчастных случаев – студенты вполне могли скинуть сверху стул или даже парту. – Ты у меня сопромат и корпускулярную теорию будешь десять лет сдавать!
– Да плевал я! Мне и здесь неплохо!
За каждую смерть в университете ректор писал длинные объяснительные, а еще время от времени приезжали проверяющие – все как один из бывших студентов, получивших дополнительные дипломы в области права, экономики, психологии, медицины.
Государство видело в студентах свое ценное имущество. Более того, многие, получив хорошее образование, становились референтами и заместителями при реальной власти и, не имея возможности сломать систему в корне, заботились о своих альма-матер как умели.