— Почему г-н Герцен прекратил это славное издание? Я ведь помню, как в Петербурге кое-кто платил по золотому за номер!
— О, язык «Колокола» только подвязан, я убежден, — уверенно произнес хозяин. — Издатели просто хотят настроить его на иной лад. Ведь времена меняются, программы журналов и газет тоже. Я бы посоветовал вам взять новейшие работы г-на Герцена, его статьи — вам станут вполне ясны его взгляды на новые задачи нашего времени.
— Спасибо! Знаете, после дороги я намерен посвятить несколько дней полному отдыху и… высокогорным красотам Швейцарии. А вечерами с охотой почитаю то, что вы посоветуете. Хотелось бы мне, можно сказать, на пороге трудной издательской стези позаимствовать кое-что из опыта титанов практики, таких, как Герцен или Огарев. Велика моя охота вникнуть в их писания, но еще важнее было бы расспросить лично. Разумеется, в книгах больше идей и теории, но меня интересует и сторона чисто практическая.
Книготорговец слушал сочувственно, а про себя размышлял: следует ли сообщить этому господину адреса «титанов практики» или, помня предостережение Герцена, дать ему время проверить, желательно ли такое новое знакомство? Пожалуй, не стоит слишком торопить события. Однако клиент ему понравился своей деловитостью, тактом и некоторой живостью, сулящей занимательные и полезные беседы. Кроме всего прочего, г-н Герцен покинул Швейцарию. По его словам, она опротивела ему после дела княгини Оболенской. Где сейчас этот вечный странник — в Брюсселе или в Париже, в точности неизвестно. Но Огарев и Тхоржевский, можно сказать, под рукой…
— Когда вернетесь в Женеву после ваших горных прогулок с назидательным чтением на ночь, — заговорил книготорговец приветливо, — буду весьма рад снова увидеть вас в этих стенах. Вы еще мало изучали мой каталог!
— Всегда предпочитал порыться не в каталогах, а прямо в книгах — это любимое мое развлечение! Весьма благодарен за приглашение! А я, в свою очередь, позволю себе пригласить вас отобедать со мною в какой-нибудь из здешних уютных рестораций. Ну хотя бы в «Кафе де мюзее…».
— О, смотрите, пожалуйста, как вы быстро сориентировались в нашем городе! Удачное совпадение — ведь я люблю пообедать именно там. Случается, что и вместе с друзьями, и даже… с бутылочкой!
Глава седьмая. Издатели вольного русского слова
С детских лет я бесконечно любил наши села и деревни, я готов был целые часы, лежа где-нибудь под березой или липой, смотреть на почернелый ряд скромных бревенчатых изб, тесно прислоненных друг к другу… В нашей бедной северной долинной природе есть трогательная прелесть… И какой славный народ живет в этих селах!
1
Покойной рысцой трусили верховые лошади молодых господ-туристов, кто все еще предпочитал экипажу путешествие в седле. Николай Васильевич тоже решил тряхнуть стариной и ехать верхом, но уже посреди дороги тайком раскаивался. Он ехал полюбоваться красотами Монте-Розы и думал о том, что ныне, пожалуй, автор «Былого и дум» не узнал бы маршрута, так ярко описанного им в этом биографическом романе: дорогу к селению Церматт, столь утомительную двадцать лет назад, теперь же вполне доступную для колясок и фаэтонов. Да и в самом Церматте, где Герцен видел тогда, в 1849-м, только несколько маленьких крестьянских хижин, ныне ожидают постояльцев удобные отели, и строятся новые, совсем современные гостиницы и приюты для любителей лыж, горных красот и живительного воздуха. Скоро выстроят высокогорную железную дорогу, и тогда кавалькады, экипажи, пешие походы к Церматту, вероятно, вовсе отойдут в прошлое…
Но то странное чувство в горах, чутко уловленное и переданное Герценом в главе о Монте-Розе, охватывало путников и теперь. Во власть этому чувству отдался и Николай Васильевич Постников. И чудилось ему, что дышит-то он свободнее и словно прикасается, подобно Герцену, к чему-то светлому и строгому, а вместе с тем росло в нем ощущение своей ненужности здесь, своей непричастности к холодным и чистым высотам Альп: слишком въелась в него накипь цивилизации, слишком занимала его суета сует низкой жизни… Вскоре он отдал лошадь проводнику и занял место в одном из экипажей. До самого отеля он то озирался на голые скалистые выси, то прислушивался к немолчному реву бешеной реки Весп на дне долины, то раскрывал книгу, втайне дивясь, с какой великолепной точностью переданы Герценом ощущения путника.
На другой день, уже после верховой прогулки к ледникам Монте-Розы, он снова читал старые герценовские строки:
«Мы остановились перед ледяным снежным морем, расстилавшимся между нами и Мон-Сервином; окаймленное грядою гор, облитых солнцем, оно само, белое до ослепительности, представляло замерзшую арену какого-то гигантского Колизея. Местами изрытое ветрами, волнистое, оно будто застыло в самую минуту движения; изгибы валов замерзли, не успев выправиться… Странно чувствует себя человек в этой раме… становится бел и чист внутри… серьезен и полон какого-то благочестия!»
Постников уже шел к экипажам, готовым в обратный путь. До назначенного часа отъезда оставалось немного. Тут пришло ему в голову спросить, в какой из уцелевших хижин останавливались путники двадцать лет назад. Оказалось, что в любой, где у хозяев находилось свободное местечко. Постников живо представил себе, как сходила тогда с коня англичанка, повстречавшая здесь знакомого шотландца и смело пустившаяся дальше ночной тропой. В одну из хижин он успел даже заглянуть — его приветливо встретила старая женщина из того же «чистого и доброго племени горцев, живущего с малыми потребностями, привычного к жизни самобытной и независимой», не тронутой ржавчиной цивилизации… И точно так же, как двадцать лет назад Герцену, пришли и нынешнему русскому гостю на память крестьянские лица и речи там, на родине.
«В Перми и Вятке мне удавалось встречать людей такого же закала, как на Альпах», — припомнилась здесь Постникову герценовская фраза… Вскоре после альпийской поездки Герцен пережил свою семейную драму.
Потеря жены с новорожденным младенцем, трагическая гибель матери и сына Коли глубоко потрясли, но не сломили Герцена. Впоследствии он сам признавался друзьям, что с трудом одолел соблазн — запить с горя. Даже верная дружба Огарева поддерживала тут слабо — слишком велико было тогда расстояние между друзьями. В 1852 году их еще разделяли государственные границы: Огарев хлопотал о выезде из России.
Герцен решил уехать в Англию — страну для него новую, подальше от ранящих воспоминаний. Жизнь поистине оставила ему единственное утешение — общественную деятельность, не считая заботы о детях. Здесь и возник у него замысел о русском вольном слове.
«…Когда на рассвете 25 августа 1852 я переходил по мокрой доске на английский берег и смотрел на его замаранно-белые выступы, я был очень далек от мысли, что пройдут годы, прежде чем я покину меловые утесы его. Весь под влиянием мыслей, с которыми я оставил Италию, болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом, я не мог ясно взглянуть на то, что делал… Я не думал прожить в Лондоне дольше месяца, но мало-помалу я стал разглядывать, что мне решительно некуда ехать и незачем… Решившись остаться, я начал с того, что нашел себе дом… за Реджент-парком, близ Примроз-Гилля. Дети оставались в Париже (Герцен говорит о дочерях Тате и Ольге. — Р. Ш.), один Саша был со мною… По целым утрам сиживал я теперь один-одинехонек, часто ничего не делая, даже не читая; иногда прибегал Саша, но не мешал одиночеству… Я увидел, что серьезно-глубоких связей у меня нет. Я был чужой между посторонними… Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон…
Свои у меня были когда-то в России… Надобно было во что б ни стало снова завести речь с своими… Писем не пропускают… Писать нельзя — буду печатать; и я принялся мало-помалу за „Былое и думы“ и за устройство русской типографии…»