— Нойенбург! (Так этот город называли немцы.)
Затем уже потише добавил на французский лад:
— Невшатель!..
И продолжал, обращаясь к пассажиру:
— Не угодно ли господину погулять? Стоянка — более часа, а поблизости есть уютный ресторан «Шомон», в честь здешней знаменитой горы. А если пожелаете, найдете на площади быстрых лошадей и отличный экипаж, чтобы прокатиться по городу, взглянуть на древний замок и картинную галерею. Господин не пожалел бы об истраченных франках!
— Когда мы должны быть в Женеве?
— О, только вечером, сударь! Еще добрых 120 километров пути и много станций на нашей горной дороге. После Ниона, женевского пригорода, все еще останется побольше двадцати километров… Вам надо подкрепиться здесь, хотя бы в вокзальном заведении. Спросите порцию угрей — здесь их умеют не только ловить, но и подавать в винном соусе, из виноградников Виньобла, вон оттуда, с западного берега Невшательского озера.
Пассажир вышел на привокзальную площадь. Красивый город ступенями поднимался по склонам Шомона. Светло-желтый камень городских построек понравился путешественнику: при солнечном свете фасады домов привлекали своим теплым тоном, таким неожиданным среди серых альпийских утесов по пути сюда.
Он прокатился в коляске парой по городским улицам, видел живописные развалины замка и отведал в ресторане блюдо из угрей, оказавшееся действительно превосходным. Мысли же его были далеко…
В купе теперь оказался еще один едущий, тоже до самой Женевы. Он сухо раскланялся с воротившимся пассажиром и тут же углубился в газету. Вид у него был сонный и несвежий. Прежнему пассажиру осталось вновь извлечь свои книжки и журнальные номера, чтобы вникнуть в них еще настойчивее, чем давешней ночью.
…Поезд вез его по железным путям чужой ему, необыкновенной страны, знаменитой красотами своих курортов и свободами граждан, книги же будто возвращали его назад, в страну равнинную и степную, к березовым перелескам и глухим хвойным лесам, издали напоминающим море; к ровным барским нивам, где еще столь недавно трудились крепостные мужики; к пестрой чересполосице мужицких полей и убогих наделов, «дарованных» манифестом. Эх, кабы хоть дарованных, а то ведь оплаченных помещику-владельцу горьким крестьянским потом и тяжкими обязательствами…
Пассажир читал, и перед его умственным взором возникала и прояснялась бурная жизнь человека с псевдонимом Искандер и тоже искусственным настоящим именем — Герцен.
Эту странную для русского уха фамилию сочинил, оказывается, отец писателя, вывел ее от немецкого выражения «херценскинд» — дитя сердца, дитя любви… Человек необычайной судьбы, сам Герцен-Искандер лучше любых биографов описал ее в своих книгах.
…Теперь пассажир как бы сам вживался в эту жизнь, осмысливал и додумывал то, что угадывалось между строк читаемых творений. Жизнь титаническая, отданная борьбе с многоликим злом тирании в Российской империи, в сытой буржуазной Европе, в том мире, где еще плачут нищие сироты, где казнят и сживают со света юнцов правдолюбцев, где не имеют теплого ночлега обездоленные старики.
Этот мир неправды хотят изменить такие люди, как Искандер-Герцен, Николай Огарев и их единомышленники. Главная книга жизни Герцена носит странное название «Былое и думы». Такой книги мировая литература еще не знала. Трудно решить, к какому жанру ее отнести. Не к мемуарному же, как его обычно понимали до Герцена? Ведь она захватывает, как роман, широтою жизнеописания, напряженностью сцен, художественным, хоть и непростым языком. На ее страницах мгновенно сменяют друг друга картины личных судеб, диалоги любви и ревности, мировые катастрофы и милые семейные анекдоты.
Рядом с нитью художественной, романической вплетены в многоцветную ткань книги философские рассуждения, экскурсы в глубь истории, пророчества о будущем народов и стран, горькая критика многих, европейских правителей, рассказы о революционерах, друзьях автора… На иных страницах любовь и ненависть, вера и надежда уступают место горечи отчаяния, соленым слезам навечных разлук. Вот уж поистине целая бездна «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»!
Углубляясь в прочитанное, пассажир делал все новые заметки в дополнение к тем, что уже имелись в кожаном журнальчике. Там, кроме Герцена и Огарева, значилось еще одно имя, польского звучания — Тхоржевский. Оно менее громко, но и его носитель принадлежит к соратникам тех, двоих… А едет пассажир, чтобы воочию увидеть этих людей, добиться их внимания, доверия, дружбы. Поэтому так важно уже заранее, загодя, изучить их труды, замыслы и свершения. От успеха всего этого начинания зависит ныне судьба самого пассажира, его собственных тайных замыслов и целей…
И он не отрывался более от своего чтения и заметок, даже когда засинела вдали покойная гладь огромного Женевского озера и остались до цели путешествия последние, считанные часы, километры и станции.
Глава вторая. Мальчик Шушка
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
1
…Зарево небывалого пожара полыхало над Москвой 4 сентября 1812 года. Отблеск его заметен был в Калуге, Серпухове, Александрове… Огненное море уже окружило Кремль, но император французов все еще медлил отдать приказ к выступлению своих гвардейцев за кремлевские стены. Только крик «Кремль горит!» заставил поторопиться и Наполеона.
Оказалось, запылала костром (как во времена древнепсковские) кремлевская Троицкая башня у моста через Неглинную реку, а главное, рядом с Арсеналом! Гвардейцы самоотверженно потушили пожар в башне, однако осажденный пламенным морем Кремль мог стать для французов настоящей ловушкой. Наполеон решил выехать в загородный Петровский дворец.
Но как выбраться из Кремля? Пламя уже угрожало всем воротам, и выйти долго не удавалось, пока не вспомнили о ходе к Москве-реке, под Кремлевским холмом. Этим выходом воспользовались старые гвардейцы и вся свита во главе с самим императором.
Наугад пустились в дыму вдоль кремлевской стены, к старинному обветшавшему Каменному мосту. Ориентировались с трудом. Лишь один узкий извилистый переулок (Лебяжий) показался кое-как доступным среди искр и языков огня. Французы понадеялись достичь Пречистенских ворот и двинулись по этому переулку к улицам Ленивке и Волхонке.
Пробираться им пришлось среди настоящего ада: трещали пылающие дома, рушились бревна и раскаленные железные листы с крыш, сносимых ураганным ветром, — спутником всякого великого пожара.
Шагавшие обжигали руки, стараясь защитить глаза от жара. Наконец в огненном тупике проводник окончательно растерялся и сбился. Всей группе грозила жалкая, бесславная гибель. Но и тут императору французов не изменила его счастливая звезда!
Послышалась поблизости французская речь. Солдаты из корпусов Нея и Даву грабили дом русского вельможи. Внезапно они очутились лицом к лицу со своим повелителем! Им и пришлось выводить его вместе со свитой из огня, но уже теперь не к Каменному, а к Дорогомиловскому мосту. Наполеон велел добираться до села Хорошева, переправиться по плавучему мосту и мимо Ваганьковского кладбища следовать полями к Петровскому дворцу на Петербургском тракте. В Кремль они смогли вернуться лишь через четверо суток, когда пожары выжгли Москву дотла.
…В эти-то грозные дни терпело нужду и лишения наравне со всеми москвичами, не успевшими или не сумевшими покинуть город, и семейство богатого пожилого барина-помещика, отставного капитана лейб-гвардии Измайловского полка Ивана Алексеевича Яковлева.
Беда застала семейство врасплох — слишком долго Иван Алексеевич спорил со своим зятем Павлом Ивановичем Голохвастовым (мужем старшей сестры), куда выезжать, да что брать с собою, да как быть с прочим имуществом и дворней. Спорили, пока не появились на улицах французские драгуны в касках с конскими хвостами.
Решили покинуть дом старшего брата, Александра Алексеевича, на Тверском бульваре (в этом-то доме и родился Александр Герцен, которому в дни московского пожара было всего полгода). Перебрались к тетке Ивана Алексеевича, княжне Мещерской, во флигель на Малую Бронную. Здесь кое-как отсиживались, пока флигель не загорелся. Кинулись было спасаться поблизости, в каменный дом Голохвастова, но и это здание уже полыхало ярым огнем.