Собеседник Герцена слушал с явным удовольствием, попивал хозяйское вино, заразительно смеялся и молил продолжать.
— Писал он и государю, а я в «Колоколе» это послание, полное яду, напечатал для всей России. В те годы «Колокол» достигал из Лондона не только до Петербурга, но и до Архангельска, Иркутска, даже до самой Камчатки!.. Писал князь Петр царю: мол, желаю, «чтобы дом принцев Гольштейн-Готторпских» (так он именовал романовскую династию, от которой после Петра Второго действительно в ныне царствующих жилах ни кровиночки романовской не осталось по мужской линии), итак, «чтобы дом принцев Гольштейн-Готторпских, ныне восседающий на Всероссийском престоле, понял, наконец, где находятся его истинные выгоды: чтобы он снял с себя, наконец, опеку царедворцев, жадных и неспособных, мнимая преданность которых не переживет его могущества; чтобы он учредил в России порядок правления дельный и прочный, даровал бы конституцию и через то отклонил бы от себя в будущем неприятную, но весьма возможную случайность промена Всероссийского престола на вечное изгнание…»
Постникову такое обращение, по-видимому, показалось излишней бравадой и крайностью. Он, как бы приглашая сменить тему, спросил, с какого времени издается «Колокол» и приложения к нему.
— Считайте, что около одиннадцати лет, с небольшим перерывом, а если зачесть в наше сальдо еще и все приложения, «Голоса из России», брошюры, уже не говоря о выпусках «Полярной звезды», то можно, пожалуй, согласиться, что поработали немало, пропаганду свою выпускали недурно, только… пожертвовать пришлось многим!
Шутливость беседы, как это часто бывает, вдруг исчезла, будто тучка налетела.
— Вы, Александр Иванович, намекаете на… разлуку с Россией?
— Разумеется. Да и вся личная, семейная жизнь криво пошла. Вы, верно, о всех моих потерях несколько осведомлены?
— Если вы подразумеваете… родную вам могилу в городе Ницце, то про нее знаю!
— Да, там спит самый близкий мне и самый любимый человек. Могу сказать, что счастье свое там схоронил. Да еще моих близнецов, мальчика и девочку, Алешу и Лену, — «Лелю-боя» и «Лелю-герл», пять лет назад, в шестьдесят четвертом… Вам случалось ли терять таких трехлетних, хорошеньких, умных, уже ставших маленькими индивидуальностями, личностями… Случалось ли?
— Нет, Александр Иванович, от такого горя уберег господь, но понять вас могу! Я вашу жизнь по «Былому и думам» как читатель постиг. Многие страницы перечитывал с помутненным слезою взором. Памятны мне страницы любви вашей! Как невесту свою почти тайком из Москвы умыкнули, когда ее к другому браку принуждали, как обвенчали вас тайно в городе Владимире против родственной воли, как простил вас батюшка, особливо когда первенец ваш Александр во Владимире свет божий увидел…
У Постникова даже голос дрогнул. Герцен был несколько растроган — ведь от издателя не часто услышишь столь взволнованные слова о твоих писаниях. Гость продолжал с жаром:
— Поверьте, я не льстить вам пытаюсь, но скажу: никогда у вас не будет биографа сильнее и умнее, чем вы сами! Как вы сумели рассказать о вашей семейной драме! Ведь я недавно побывал в Италии и в Швейцарии, так в глазах вставали нарисованные вами картины, а в ушах звучали ваши слова. Никто вас тут не победит в силе слова, хотя бы даже сам граф Толстой взялся вашу жизнь описать… Кстати, позвольте осведомиться ради любознательности, доводилось ли вам с графом Толстым беседовать? Или хоть видеть его?
— Доводилось! — снова оживился Герцен. — Лев Николаевич у меня в гостях побывал в моей лондонской квартире, в шестьдесят первом году, весной. Несколько раз мы виделись и очень хорошо поговорили… Я ставлю его как писателя на первое место после Пушкина…
В ту минуту вернулась в комнату за позабытым ридикюлем Наталья Алексеевна. Уловив содержание беседы, она напомнила мужу, как тот взволновался, услышав, что в гости к ним приехал из России Лев Толстой.
— Герцен скатился с лестницы чуть не вприпрыжку, как резиновый мячик! — засмеялась Наталья Алексеевна. — Когда я вошла в зал, Толстой о чем-то горячо спорил с гостившим у нас Иваном Сергеевичем Тургеневым…
— Полно, Натали, — перебил Герцен жену, — ты, должно быть, ошибаешься: Тургенева, насколько мне помнится, тогда в Лондоне не было…
Чтобы между супругами снова не возник спор или размолвка, тактичный Постников стал тут же умиротворять разногласия.
— Помилуйте, государь вы мой, Александр Иванович, долго ли Наталье Алексеевне заблудиться в том букете мировых светил, какой окружает всю ее жизнь с вами! Я думаю, у кого угодно голова закружится и память притупится от одного перечисления ваших друзей и знакомых во всех странах. Ведь дружили с вами Чаадаев и Гарибальди, Щепкин и Грановский, Белинский и, как помнится, даже знаменитый Роберт Оуен, которого вы так хорошо описали! Слушали вы Франца Листа и беседовали с ним, сотрудничали с Прудоном, Луи Бланом, Кошутом… Как же тут не спутаться!