Путь повел среди прибрежных скал довольно крупного озера, потом в купе стало сумрачно — оказалось, что въезжали в серое облако, сползшее с высот.
А когда спустились в следующую долину, вдруг очутились на ярком солнце. Вагон озарился. Захотелось открыть окно. Слева от дороги засинела прекрасная, необъятно просторная озерная даль, и, будто по тайному приказу пассажира, двери купе распахнулись, приоткрывая вид на красивое станционное строение. Шаффнер-баварец громогласно объявил со ступеньки:
— Нойенбург! (Так этот город называли немцы.)
Затем уже потише добавил на французский лад:
— Невшатель!..
И продолжал, обращаясь к пассажиру:
— Не угодно ли господину погулять? Стоянка — более часа, а поблизости есть уютный ресторан «Шомон», в честь здешней знаменитой горы. А если пожелаете, найдете на площади быстрых лошадей и отличный экипаж, чтобы прокатиться по городу, взглянуть на древний замок и картинную галерею. Господин не пожалел бы об истраченных франках!
— Когда мы должны быть в Женеве?
— О, только вечером, сударь! Еще добрых 120 километров пути и много станций на нашей горной дороге. После Ниона, женевского пригорода, все еще останется побольше двадцати километров… Вам надо подкрепиться здесь, хотя бы в вокзальном заведении. Спросите порцию угрей — здесь их умеют не только ловить, но и подавать в винном соусе, из виноградников Виньобла, вон оттуда, с западного берега Невшательского озера.
Пассажир вышел на привокзальную площадь. Красивый город ступенями поднимался по склонам Шомона. Светло-желтый камень городских построек понравился путешественнику: при солнечном свете фасады домов привлекали своим теплым тоном, таким неожиданным среди серых альпийских утесов по пути сюда.
Он прокатился в коляске парой по городским улицам, видел живописные развалины замка и отведал в ресторане блюдо из угрей, оказавшееся действительно превосходным. Мысли же его были далеко…
В купе теперь оказался еще один едущий, тоже до самой Женевы. Он сухо раскланялся с воротившимся пассажиром и тут же углубился в газету. Вид у него был сонный и несвежий. Прежнему пассажиру осталось вновь извлечь свои книжки и журнальные номера, чтобы вникнуть в них еще настойчивее, чем давешней ночью.
…Поезд вез его по железным путям чужой ему, необыкновенной страны, знаменитой красотами своих курортов и свободами граждан, книги же будто возвращали его назад, в страну равнинную и степную, к березовым перелескам и глухим хвойным лесам, издали напоминающим море; к ровным барским нивам, где еще столь недавно трудились крепостные мужики; к пестрой чересполосице мужицких полей и убогих наделов, «дарованных» манифестом. Эх, кабы хоть дарованных, а то ведь оплаченных помещику-владельцу горьким крестьянским потом и тяжкими обязательствами…
Пассажир читал, и перед его умственным взором возникала и прояснялась бурная жизнь человека с псевдонимом Искандер и тоже искусственным настоящим именем — Герцен.
Эту странную для русского уха фамилию сочинил, оказывается, отец писателя, вывел ее от немецкого выражения «херценскинд» — дитя сердца, дитя любви… Человек необычайной судьбы, сам Герцен-Искандер лучше любых биографов описал ее в своих книгах.
…Теперь пассажир как бы сам вживался в эту жизнь, осмысливал и додумывал то, что угадывалось между строк читаемых творений. Жизнь титаническая, отданная борьбе с многоликим злом тирании в Российской империи, в сытой буржуазной Европе, в том мире, где еще плачут нищие сироты, где казнят и сживают со света юнцов правдолюбцев, где не имеют теплого ночлега обездоленные старики.
Этот мир неправды хотят изменить такие люди, как Искандер-Герцен, Николай Огарев и их единомышленники. Главная книга жизни Герцена носит странное название «Былое и думы». Такой книги мировая литература еще не знала. Трудно решить, к какому жанру ее отнести. Не к мемуарному же, как его обычно понимали до Герцена? Ведь она захватывает, как роман, широтою жизнеописания, напряженностью сцен, художественным, хоть и непростым языком. На ее страницах мгновенно сменяют друг друга картины личных судеб, диалоги любви и ревности, мировые катастрофы и милые семейные анекдоты.