«Новинка! Набор каучуковых букв „Гуттенберг“. С помощью домашней типографии каждый может печатать бланки, конверты, визитные карточки. 1500 букв, цифр и знаков в изящной коробке. Прилагается бесплатно флакон хорошей краски. Высылается наложенным платежом».
Цена и адрес: Варшава, такая-то улица, такой-то дом.
Эту забаву Алеша и задумал приспособить. Послал деньги и попросил выслать три набора предъявителю кредитного билета, номер, серия такие-то. А для осторожности указал почту не на своем поселке, а в Москве, до которой чугункой ехать четыре часа и где человек очень легко может затеряться.
Следовательно, обзавелся наш Алексей типографией под именем изобретателя книгопечатания Гуттенберга. Он про этого Гуттенберга еще в Москве деликатно расспросил. Ему растолковали, что это за иностранец.
Поди, целую ночь набирал Алеша первую листовку. Катя на кровати ворочается да вздыхает, в спор не кидается, начала понимать, что Алешу не переупрямишь. Но мается и переживает женщина. Да еще молодая. Ей бы прелестями жизни пользоваться да ласковые слова слушать, а она, изволите видеть, со своего одинокого места наблюдает, как ее муж детской забавой тешится.
Мог бы, конечно, для начала слова-то взять с московской листовки:
Да он по-другому решил. Так он товарищам объяснил:
— Нашему народу про свое бы послушать. Какие на фабрике кровопийцы и что за несправедливости творятся.
Катя намедни пришла из хозяйской харчевой лавки и ну жаловаться:
— Приказчикам да смотрителям мясо вырубали какое хотят, а нам, подобно псам дворовым, чуть не одни кости бросают.
Она готовить мастерица и любила стряпней мужа побаловать.
Вот Алеша и составил такую листовку:
«Рабочие! Долго ли мы будем терпеть несправедливости? Хозяева нас за людей не считают. В харчевой лучшее мясо челяди, а нам, как псам, — остатки.
Рабочие! Протестуйте против несправедливости! Один за всех — все за одного».
Сочинил Алеша прокламацию, набрал, натискал за ночь сто штук и лег спать. А наутро с собой на фабрику прихватил. В обеденный перерыв вместе с двумя товарищами рассовал в ящики столов у живописцев, позапрятал за машинки у точильщиков; и горновщиков не забыл, даже в белом амбаре не состорожничал: тоже разбросал.
Ну и началась на фабрике кутерьма. Работает Алеша и видит: к их смотрителю пожаловал смотритель из точильной, — пошептались и куда-то ушли.
Вечером по всем избам фабричных: шу-шу-шу да шу-шу-шу. Один разговор: о листовке, а потом о несправедливости в харчевой лавке.
Катя с работы вернулась и прямо к Алеше. Смирная и вроде бы не в себе: растерянная.
— Слыхал? — спрашивает.
Алеша, будто ему невдомек:
— Насчет чего?
— Насчет листовки.
— А! — вроде бы догадался Алексей. — Это про мясо-то? Слыхал. Так ведь, помнится, и ты мне то же гудела.
Катя потупилась, свою думу думает. Потом тихо спрашивает:
— Алеша, ты вчера до полуночи за столом копошился. Листовка-то, поди, твоя работа?
Улыбнулся Алексей:
— Поди, моя. От жены не скроешься, Катя-Катеринка. Выйдет из тебя сыщик Нат Пинкертон.
А Катя просит:
— Брось, Алешенька, пока не поздно. Не сносить тебе головы, упекут. Что я одна-то делать стану?
Он опять шуткует:
— Опостылел я тебе, глаза бы твои на меня не смотрели, речи бы мои ты не слушала, жила бы одна у батюшки, — ни о чем не тужила, а тут, на-кося, нашла короля. Вот и будешь жить и не тужить без меня. Или другого найдешь?
Катя как кинется ему на грудь:
— Никого мне не надобно. Без тебя мне свет не мил. Только брось ты эту революцию.
Он ей свой резон выставляет:
— Неправда разве, что в листовке-то?
— Правда.
— Что же тогда выходит: брось правду и служи неправде? Нет, лапушка…
Вот он так-то загнал ее в угол, бабенке и крыть нечем — кругом у него шешнадцать.
С тех пор и пошло. Чуть на фабрике происшествие — хозяин аль управляющий рабочего обидел, штраф по придирке или за пустяковину наложил, — моментально на другой день листовки разбросаны.
Видно, управляющий сообщил куда следует, и появились жандармы. По мастерским тишком мечутся, вынюхивают да выведывают.
Бац: на следующее утро опять листовка. Да еще с частушкой:
Вся фабрика хохочет. А жандармы беснуются.