И еще что надумала. В ту пору мимо нашей станции каждый день поезда на войну с Японией шли. Народ высыпет их встречать да провожать — всё развлечение. Только воинские поезда у нас стояли ровнехонько одну минуту: у них там по расписанию так следовало.
Катерина приходила с корзинкой, а в корзинке пироги. Поезд остановится, из теплушек солдатики глядят. Наши-то, фабричные, с ними шутят, а как поезд станет отходить, Катя за вагонами бежит, пироги солдатам сует, приговаривает:
— Ешьте, служивые, и рабочих не забывайте.
Про то ты знаешь ли, что пироги-то у Катерины Ермолаевны оказывались не простые, а с начинкой.
Разломит солдат пирог, а там в восемь раз сложенная бумажка. Иной чревоугодник, может, и чертыхнется, а оказывались, верно, и довольные.
Через месяц Алеша домой вернулся. Выпустили его «за недоказанностью обвинения». Домой шел и все думал: «Как-то там Катя-Катеринка». Усмехнется и опять: «Может, поедом съест меня, как тот румяный пирог, что стоял на столе, когда жандармы меня забирали». Пирог ему крепко запомнился.
Ну вернулся, все и разъяснилось.
А самое радостное, что Катя-то другая стала.
В жизни самое это счастье и есть, когда жена тебя до глубины сердца понимает, думает так же. И ты ее за это красавицей ненаглядной зовешь, будь у нее хоть весь нос в конопушках.
Алеша на гражданской погиб, под Перекопом убили его. А про Катерину Ермолаевну до тебя, поди-ко, слух дошел. Это та самая, которую у нас первым председателем завкома выбрали. Потом она начальником живописного цеха работала, в поселковом Совете заправляла. Такие речи произносить навострилась, фу ты ну ты. И дело у нее из рук не валилось. Ей давно говорят: пора, мол, на пенсию. А она ни в какую. Одним словом, бой-баба, Катя-Катеринка!
Знаменитый Пурсоньяк
ы, может, думаешь, наш заводской драмкружок пустяковинками пробавляется? Один басенку прочитает, а другой тебе под музыку начнет долдонить стишок немудрящий? Нет, брат, кроши крупнее, мы мелко-то не любим бродить. Великого русского драматического автора, Александра Николаевича Островского «Грозу» ставили, комедии французского писателя-классика Мольера рабочим показывали. А теперь советские пьесы берем. Вот как. Создали наш кружок не мальчики-девочки, а настоящие самородные художники из рабочих, и существует он с девятьсот восьмого года. После первой-то нашей революции девятьсот пятого года мы тоже кое-чего добились. Недавно даже юбилей отпраздновали. Из Москвы, из области почетные представители пожаловали, деятели искусств и народные артисты. Отметили нас. Первые основатели, по-старому сказать стоялы, повымерли, мало их в живых осталось, — разве что древние старики, пенсионеры. Но все-таки стариков этих отыскали и премии им вручили. Взять Ивана Ивановича — ему подарили полное собрание сочинений Мольера в богатом переплете. Он у нас, Иван-то Иванович, первые роли играл чуть не с сотворения кружка. Слыхал, поди, — красочный мастер, его все знают, заслуженный человек. Он теперь на покое, вместе со своей старухой, кассиршей она когда-то работала. Домик у них напротив больницы, аккуратненький такой. Да, я про подарок помянул. Ну, подарок ему тоже не просто так дали, не попусту, а с особым умыслом.
Я те и расскажу, при чем тут Мольер оказался. Начну с той поры, как Ваня у нас красочным мастером стал. Эта должность в прежние времена не малой считалась, а он — гляди-ко — еще безусым ее добился.
У них в роду все красочники. Ванин отец грамоту не шибко знал, но в книжечку всякие тайные рецепты все же мог заносить. Тогда ведь мастера друг от друга таились. Распусти-ко язык-то, живо твой секрет переймут. С секретом мастер в гору пойдет, а тебя, милого, по шапке. Иной раз хозяин и подписку брал, что, мол, никому тайны производства не выдам, а не то неустойку плачу.
Ванин отец помер, и красочным мастером стал брат отца, следовательно, Ванин дядя. Мать в живописную подалась, туда же и сына определила. Стал парень чашки да блюдца расписывать, и быть бы ему тоже живописцем на веки веков, но выпала другая судьба: не решка, а орел. Дядя этот самый заболел, поехал в Москву лечиться, а на свое место пока поставил племянника. Секретов от родного не утаил, все записные книжки перед ним выложил, а новые составы велел со своих слов в отцову книжку вписать.
И ведь будто чуял старик: в одночасье отдал богу душу. Известие о том незамедлительно дошло.
Вот тут Ваня и задумался: что-то теперь станется?
Засел за книжки — отцово да дядино наследство — и — не будь дурак — наизусть выучил все рецепты.