Он, Ивась-то, парень рассудительный, видишь, сразу все в расчет взял.
Остался я, значит, в лесу. А лес на наш, подмосковный, не похож. Вроде бы поаккуратней, а деревья другие — граб, тисс, ясень. Граб будто в лишаях и листья востренькие. Выбрал я удобный тайничок и стал смотреть на дорогу. Заприметил, как спустился Ивась с горы и как зашел в первый дом: знал я, что это дом Ивасева отца. Потом кто-то вышел из дома, кто-то зашел. А там сумерки все скрыли.
Около полуночи объявился Ивась. Шаги его я издалека услышал: тяжело ступал парень, будто и не берегся. Окликнул я его, сели, он помолчал, а я не торопил: сердцем чуял, что беда.
Заговорил:
— Лихо мне, друже. Такое горе, что и подумать страшно. А тут оно в явь. Неделю назад гитлеровцы приехали в село, разузнали от предателей, у кого в семье красноармейцы. К отцу наведались. Били его, старого. За него моя Параска слово сказала. А она на сносях. Один как выхватил тесак. Я, говорит, тебе живот вспорю. Другой ему не дал. А били оба. Параска тут же и скинула. И не в себе стала, а три дня спустя ее похоронили.
Застонал мой Ивась — и так пожалел:
— Эх, идти бы нам походче, застал бы я эту картину, не выпустил гитлеровцев живыми.
Я жду, что он про дочку скажет. И будто учуял Ивась.
— Когда похоронили Параску, хватились Олеси, а ее нигде нет. Пропала. Говорили отцу, что какую-то дивчинку пристрелили гитлеровцы на шляху. Да неужли ж ее?!
Уронил Ивась голову на руки:
— Один я, один. Жизнь мне моя на что?
Вот тут я ему и сказал:
— Жизнь на то, чтобы другим людям помочь. Нет у тебя ни жены, ни дочки, Ивась, прими меня в кровные братья и моя братняя любовь будет тебе пуще каменных стен.
Надрез на руке я наутро сделал и с кровью Ивася свою смешал: пусть будет все по древнему обычаю.
Потом стали думать да гадать, с чего начинать нашу боевую жизнь.
Ивась говорит:
— Солтисом Рыкало назначили.
Я сначала-то не понял, о чем это он толкует.
Ивась разъяснил:
— Солтис — вроде старосты. До Советской власти так было и сейчас опять. А Рыкало — подлюга, гитлеровский холуй. Отец у него кулак, а он со школьных времен придурок. Учились мы вместе. Вот уж дубина: под носом утереть не мог. Его ребята дразнят, он наберет камней и кидает. А сам рычит, будто черт с него лыко дерет, потому его и прозвали Рыкало. Он, поди, и натравил гитлеровцев на дом отца.
— Ну что ж, — сказал я, — доносчику — первый кнут.
— Так! — отозвался Ивась.
У них, у гуцулов, это привычка: если соглашаются — говорят: «Так».
— Предупредить надо, чтоб с народом не лютовал.
Посмотрел на меня Ивась, промолчал. Видно, не нашлось у него жалости к Рыкало.
Тогда я добавил:
— А не послушает — накажем.
Спустя минуту тихо сказал Ивась:
— Так.
Вечером мы спустились с горы. У каждого — автомат и диски в запасе. Подошли к участку, по-ихнему — пастерунку, заглянули в окно, засели в кустах, ждем. Видим: двое вышли.
— Теперь Рыкало один, — сказал Ивась.
Вошли, Ивась крикнул:
— Рыкало, пистолет на стол. И сиди смирно.
Тот положил пистолет, как приказано.
— Вот тебе наше слово: с народом не лютуй. Будешь пакостить — на себя пеняй, накажем. Смертная казнь по всем строгостям военного времени.
Ивась взял солтисов пистолет.
Солтис подал голос:
— Как же я без оружия?
— Палку в руки возьмешь, — отозвался Ивась и повторил: — Помни: не выполнишь приказ — сам на себя петлю наденешь.
Никому солтис о нашей милой беседе не сказал, но с тех пор присмирел, никуда не лез, власть не показывал. А вот заезжие гитлеровцы бесновались — чуть не каждый день расстрел или мордобой.
Мы залегли возле шоссе и одного эсэсовца подстрелили — прими, земля, косточки.
Потом на время затаились. Срубили три дерева, сладили землянку в чащобе, чтобы от непогоды укрыться. Коли уходили — приметы оставляли, Ивась научил сухие ветки в заповедных местах набрасывать. Вернемся и еще на дальних подступах можем заметить, если нежданные гости пожалуют.
Идем мы как-то по лесу, вдруг Ивась насторожился. Знак подает: тихо. Затаились. Тут уж и я услышал: кто-то за нами по лесу пробирается. Схватили мы его, а это Коця, младший брат Ивася.
Ивась ему:
— Тебе что здесь надо?
А тот:
— Я к вам.
И показывает пистолет.