Директор дал команду своему адъютанту:
— Зама, инженера и начальников цехов ко мне. И начальника ОТК тоже. Надо подготовиться и предстать в лучшем виде.
Очки-то втирать он мастак. Не то что уж очень душой худ, но все ж таки из плутов плут.
Татьяна без запинки отрапортовала, что указанные товарищи налицо и собраны в приемной, окромя начальника ОТК, Лизаветы Михайловны, которая, согласно ранее отданному директором распоряжению, поведет прибывающую в этот день из соседнего дома отдыха экскурсию по всему заводу и будет давать соответствующие разъяснения.
— А тебе, может быть, известно, в каком часу пожалует Николай Афанасьевич? — поинтересовался директор.
Татьяна, глазом не сморгнув, отвечала:
— В пятнадцать ноль-ноль.
Сама, поди, думает: вот, мол, какая у тебя секретарша, — сыщик нашего времени.
Директор взглянул на часы и дал еще одну команду:
— Пусть Лизавета Михайловна к этому времени свернет свою экскурсию. Тютелька в тютельку. Ясно?
Пока все там в панике бегают, я расскажу про председателя совнархоза, потому что в силу особых причин, вы сами это скоро поймете, мне стали известны все подробности.
Председатель, и верно, собрался на наш завод. И даже то верно, что наметил он для себя час посещения — пятнадцать ноль-ноль. Только в одно место несено, а в другом уронено: все дела удалось провернуть побойчее, чем рассчитывал, и не успела кошка умыться, как гости наехали. Подкатил председатель к проходной, где уже толпились экскурсанты из соседнего дома отдыха.
— А что, если мы присоединимся? — предложил председатель помощнику.
— Есть присоединиться, — по-военному ответил ему тот, и вот оба руководящих товарища влились в массу.
Лизавета Михайловна, наш ОТК, баба речистая: как начнет говорить, так ни конному, ни крылатому не догнать. Что твой магнитофон с годовым запасом ленты. Чаще других ее и назначали путешествовать с экскурсиями. Объясняет весьма картинно и понятно и про массозаготовительный цех, и про формовочный, и про горны.
Дошли и до живописного.
Кто «ах!» да «ох!», а один экскурсант голос подал.
— Что это, — говорит, — у вас за посуда? Вот, к примеру, чашка белая с красным пятном, будто кровью испачкана, а блюдце черное и не гладкое, а шероховатое. Что сей сон значит?
Лизавета Михайловна зарделась малость. Но совесть у нее, видно, просторная, что розвальни: садись да катись. Вот и запела:
— Это по заграничному образцу. Очень на нее похожая модель, получила премию на международной выставке.
Я точно уж не упомню, какой она город назвала: то ли Париж, то ли еще какой.
А того не сообщила, хитрюга, что насчет этого блюдца в художественной лаборатории полдня шум да гам стоял, спорили до седьмого пота. Новый образец предложил — кто бы вы думали? — сам директор. Он в научной командировке месяц по заграницам околачивался и решил заграничный лоск показать. Художники пробовали было возразить, а он сказал, как припечатал:
— Надо нам работать в мировом масштабе и на международную арену выходить.
По профессии-то он механик и в искусстве больше всего любил бумажные цветы. Даже того не понимал, что на эту международную арену мы уже давно вышли со своим художеством, по характеру русским, а по духу — современным, советским. Так к лицу ли нам в обезьянах ходить, по чужим нотам кислые песни петь?
Лизавета Михайловна тыр-пыр, туман напускает, пытается замять вопрос.
А настырный экскурсант снова голос подает.
— Извините, — говорит, — а что это у тарелки или сухарницы один бок будто ножницами обрезан?
Художник, который себя автором считал, сразу отозвался.
— Это, — говорит, — в соответствии с модой. И для красоты.
Тут уж не только тот, кто спрашивал, а и другие экскурсанты — в смех.
А какой-то старик съехидничал.
— Почему же, — говорит, — вы, товарищ художник, одну штанину у себя на брюках не подстрижете сантиметров хотя бы на десять?
Все опять рассмеялись, а Лизавета Михайловна рассердилась.
— Вы, — говорит, — папаша, не мешайте проводить экскурсионную работу.
Тогда одной из девушек неймется:
— А ваза-то, ваза-то, гляньте-ка, скособочилась. Да наша деревенская крынка и то статней.
Пока Лизавета Михайловна пыхтела от возмущения, настырный экскурсант в третий раз голос подал.
— Мы, — говорит, — с фарфором только на выставках и в магазинах и встречались. И если, — говорит, — выпало нам такое счастье и оказались мы в святая святых фарфорового производства — художественной лаборатории, где создаются новые формы и творятся новые рисунки, то не скажете ли, товарищи художники, почему вы все мудрите: либо загранице угодить мечтаете, либо чашку расписываете не снаружи, где рисунком можно любоваться, а внутри, куда чай наливают. Либо столько золота наляпаете, как будто хотите, чтобы каждая чашка походила на медный самовар. Почему не делаете сервизов скромных и недорогих? Чтобы чувствовалось родное и чтобы не становилось от покупки легко в кармане.