Стрельба затихла поначалу в отдалении, там, где началась. Вскоре в тишину погрузилась вся линия обороны. Не разобрать в сгустившихся потемках, кто в окопах остался сидеть — свои, чужие, вперемешку. Удивительно, ни окрика вокруг, ни словечка. Все стихло. Одно огромное жгуче-черное небо раскинулось над окопами в звездных кольцах и линиях, будто застыли в нем трассирующие пули, перемигиваясь между собой.
На зубах, на небе Григорий почувствовал колючий песок. Вздохнул: «Господи! Неужели землю жевал от злости?» Принялся отплевываться: «Вроде бы и в грязи-то не валялся. А брызги те земляные откуда взялись? От них и глаз пострадал, и в рот, похоже, набилось. С разинутым ртом, наверно, стрелял, чтобы на уши меньше давило. Чтобы немцам этим в тартары провалиться! А может, ругался…»
Случалось с набожным солдатом и такое. Последнее время повторялось чаще. Осуждал себя Григорий, но в миг безумного противоборства на ум приходила такая брань, что сам позднее и стыдился, и удивлялся. А куда деться?! Ровно кипятком ошпарит, и голова — другая. Как в только что случившемся бою. Несколько минут назад мир сузился до отчаянного желания спасти земляка, даже если бы пришлось загрызть фашистского слизня собственными зубами. Снова вздохнул: «Дичаю. Пожалуй, станешь тут зверем беспамятным. Лопни, утроба! Эх…»
Глаз пылал, жгло до слез. Ладонь растирала зудящее веко. Водой бы промыть.
— Земляк, вода есть? — спросил глухо, не отрывая руки от лица.
— Ты не ослеп, Гриня? У тебя же на поясе фляга висит, — раздалось в ответ.
После минуты тишины Кенька продолжил:
— Выручил ты меня, должник твой! Слюной своей захлебываться я начал. С Таисьей разлюбезной распрощался: прощай, сказал ей, женушка! Не ты бы… Здоровый гад попался.
— Не просто, Кенька, здоровый, а слизкий какой-то, как налим. Я его за руку, он — круть-верть, освободился. За ногу его. Он опять — круть! Я от злости чуть зубами в него не впился. Не сразу про винтовку-то вспомнил в потемках; все руками оттаскивал налима драного, — Григорий пнул лежавшего под ногами немца.
Тот зашевелился и как-то по-человечески тяжело вздохнул.
— Слышишь, вроде живой, холера, — озабоченно пробормотал Григорий.
— Значит, Гриня, пленного взяли! — возбужденный голос Иннокентия не оставлял сомнений: исход дела его обрадовал. — С Евстафьева причитается!
Неподалеку зазвучала русская речь. Выходит, не отдали передовую. На второй месяц службы в окружении очутиться? Этого не хватало! Принялись связывать пленному руки бечевой, усадили его на землю. Мало же для счастья надо: промытый водой глаз перестал слезиться, во рту после полоскания больше не скрипел песок. Одним вопросом мучился Григорий: «Как же так получилось, что забыл, как Варю зовут? Кого почитают, того и величают, а тут! Что война вытворяет… Так, пожалуй, вовсе без памяти остаться можно. Это в тридцать-то пять?»
Вздохнул, затягиваясь самокруткой:
— Слышишь, Иннокентий? Такая история: запамятовал, пока стрелял, имя женушки. Что случилось? Вроде по голове меня никто не бил.
Из темноты хрипло прозвучало:
— Защищал ты, Гриня, без раздумий наших баб. Не время сопли жевать да вспоминать, как твою зовут, как — мою, — Иннокентий хмыкнул. — Если не защитить всех, то какая разница, как их зовут. Поменьше думай в драке. Хотя сам-то что навытворял… У моей винтовки ствол заклинило, и такая ярость мной овладела, что из окопа вылез. С голыми руками супостатам навстречу ринулся. Зачем вылез? В толк не возьму. Ну думать же надо! С другой стороны, если там, — земляк умолк, видимо, подбирал слова, — если там, на небесных скрижалях, начертано, что должен я Богу душу отдать за малых детей, за наших жен да матерей, за стариков, то и не стыдно смерть принять.
— Думаешь, все уже расписано? — спросил Григорий, удивляясь мудрым словам земляка. Про себя подумал: «Вот тебе и простой помощник тракториста!»
— Все не все? Откуда мне знать? Я о другом — о жизни и о погибели.
Рядом щелкнул металл.
— Ты посмотри, каким они оружием воюют, — пробормотал Иннокентий. — А где же наши-то автоматы, Гриня? На, подержи-ка немецкий. Разницу против винтовки чуешь? Сметливый я мужик, сразу в чужом оружии разобрался. Не за ним ли из окопа вылез? Правда, патронов в рожке с гулькин нос. Что делать? Достреляю, выброшу.
Григорий словно не слышал про автомат. Задумался, неужели и провал в памяти где-то записан?
— Понимаешь, у меня в жизни только жена да дети, а вспомнить имени не смог.
— Не печалься. Пройдет. Как немцы в гости поутру прибудут, так и обида того… вылетит из твоей головенки, — глубокомысленно рассудил Иннокентий. — Пишет Варя?
— Пишет.
— И как они там?
Дом превратился в воспоминаниях в «там». Где-то там, на краю земли, проходила другая жизнь. В далеких заоблачных краях смеялись и, наверно, справляли праздники. Здесь, на фронте, дни и ночи тянулись так, что радовались больше всего восходам и закатам: «Живой остался, радуйся!» Над «дырявой» памятью сослуживцы только посмеивались, как только что Кенька. «Что ответить Иннокентию, если за два месяца получил одно письмо?»
— Справляются, — проговорил Григорий.
Рука нащупала крестик под гимнастеркой: не оборвалась ли нить? Захотелось вдруг поделиться с другом мыслями:
— Перед войной, Кеня, я все полати сухарями завалил. Младший Егорка меня поругивал, бывало. Наверно, за счет похлебки из тех сухарей выживают. Продала корову Варя, не продала? Не знаю. Сена, думаю, не накосила. Картошка только-только под уборку поспела. Пусть справляется как-то. Помоги ей, Господи.
На этот раз в темноте вздохнул Иннокентий. Хотел что-то спросить ли, сказать ли. Не успел. Послышались близкие шаги. По окопу пробирался командир роты Евстафьев. Стало понятно по голосу.
— Товарищ командир, куда пленного деть? — обратился Иннокентий к Евстафьеву, как только тот поравнялся с бойцами.
— Какого еще пленного? — удивился комроты.
— Обычного. Мы с рядовым Дорошевым взяли в тяжелой, изнурительной схватке, — не без гордости объяснил ситуацию Иннокентий.
— Да кто сейчас вам скажет, куда деть? Тактики вы японские! Когда брали, о чем думали? Может, ты, Бойцов, немецкий знаешь? — озаботился перспективой допроса командир роты.
— Никак нет, — ответил Иннокентий.
Командир с полминуты молчал. Должно быть, пребывал в раздумье.
— Держите фрица пока при себе. Побежит — пристрелите его. Забот меньше, — вздохнув, произнес Евстафьев. — И что вы со своим командиром взвода про пленных не советуетесь? Где он?
— Не видели еще после боя, — пожал плечами Григорий. — Дальше где-то, коли живой остался.
В темноте полыхнул огонек самокрутки, высвечивая рыжие усы Евстафьева:
— Зачем брать товар, если он неходовой? — наверно, комроты пожимал в этот миг плечами, спрашивая, скорее, себя самого. Оценивал результаты схватки по своим особым меркам. До войны Евстафьев работал заведующим магазином и знал толк в прибылях и убытках. На роту был поставлен после того, как убили двух предшественников. Командир полка посчитал, что торгаш с семью классами образования с должностью справится. Так и получился военачальник с навыками продавца. — Ладно, приведите свою часть окопа в порядок. Трупы вражин — за бруствер, пусть там фрицев по светлому времени отпугивают нетоварным видом. Пошел я.
Вскоре в отдалении раздался крик командира роты:
— Вы что, с ума посходили? И тут пленным обзавелись! Я же русским языком объяснил: берем только продукцию спроса! Что значит какую? Спирт, печенье. На кой мне твой ганс сдался? Ну, меняй его на галеты. Стоять! Я же не в прямом смысле…
Григорий с Иннокентием расхохотались. Пленный помалкивал. Понимал, наверно, что его судьба зависела от настроения русских. Пока те смеялись, намерений расстрелять «ганса» у русских было меньше.
Иннокентий затянул вполголоса любимые слова песни: «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней…»
— На, фриц, глотни, — Григорий поднес к лицу пленного фляжку. — Небось, шумит в голове от моего гостеприимства? Господи Иисусе, и кто вас сюда звал?..