К слову сказать, одну группу парашютистов из четырех так и не нашли, где-то, очевидно, погибла.
Наша 121-я отдельная стрелковая бригада была переброшена из-под Москвы в составе 1-й ударной армии к месту боев под Старую Руссу по железной дороге. В середине марта мы сменили стоявшую в обороне 44-ю морскую стрелковую бригаду и начали подготовку к наступлению в направлении сильного опорного пункта противника. Если ночью вступил в бой батальон численностью более тысячи человек, то вечером с наступлением темноты нас собралось в живых всего восемьдесят два: офицеров — три, сержантов — двенадцать, бойцов — шестьдесят семь. Половина раненых замерзла в снегу.
Из остатков батальона и расформированных его тылов была сформирована рота в сто пятьдесят человек. Вскоре заболел и умер командир батальона капитан Найдин, мне приказали исполнять его обязанности. В это время произошел случай, оставивший неизгладимый след в моей душе.
Морозным мартовским утром я обходил боевой порядок своего батальона вместе с ординарцем. Мы выходили по тропинке к санной дороге из леса. Место было открытое. Вдруг раздался приглушенный щелчок. Оглянулся и увидел сбоку двух фашистов в маскхалатах. Один из гитлеровцев и целился в меня из пистолета. Мой пистолет был за пазухой полушубка, я быстро выхватил оружие и выстрелил в противника — тот упал. Второй стал поднимать руки, но ординарец срезал его из автомата. Я подошел к упавшему, это был молодой красивый парень, пуля попала ему в горло, и он, захлебываясь кровью, мучительно умирал. Смазка его пистолета замерзла на морозе — это спасло мне жизнь. Оба немца заблудились и вышли в наше расположение случайно.
После этого у меня начались страшные сны: предо мной бьется в конвульсиях еще живое тело, его предсмертный хрип не забудется никогда, даже водка не помогает заглушить во сне запах теплой крови.
В середине апреля в военные действия властно ворвалась весна с ее половодьем. В условиях лесисто-болотистой местности зимние дороги растаяли, и на протяжении месяца снабжение продовольствием и боеприпасами прекратилось. Невозможно было эвакуировать раненых. Надвигался голод. Сначала спасали лошади. Бойцы загоняли их на минные поля, так как подорвавшуюся лошадь можно было списать на мясо. Кое-где выкапывали погибших зимой лошадей — все шло в котел.
В это время с немецкой стороны начала работать громкоговорящая установка с агитационной целью — склонить бойцов к сдаче в плен. Агитация носила оскорбительный характер. Например: “…доблестные немецкие танкисты пьют воду из Москвы-реки, а вы сидите в болоте, как мокрые лягушки”. И тому подобное. В эти дни у меня произошло ЧП, поставившее под угрозу мою жизнь и честь.
Однажды утром мне докладывает командир роты, что ночью прямым попаданием снаряда уничтожен пулеметный взвод. Состоял этот взвод из трех человек: командир — старшина сверхсрочной службы Поляков — и два бойца. Вооружение — пулемет “максим”. Командир роты показал мне какие-то части пулемета и холмики, где якобы похоронены погибшие. В душе я не верил его сбивчивым объяснениям, видно было, что он и сам не разобрался в случившемся. Скрепя сердце, я написал в донесении об этой потере за ночь.
Вскоре был наказан за свою доверчивость. В наступившей ночи по громкоговорящей установке стали выступать бойцы, перебежавшие накануне к немцам, с призывом: “Сдавайтесь в плен, немцы кормят хорошо, досыта…” Было ясно, что они убили своего командира и стали предателями. Утром я был вызван в штаб бригады, и комиссар бригады Торгашев за ложь в донесении сорвал с меня кубари лейтенанта, превратив в рядового: “Должен с винтовкой в руках искупить свою вину!” Меня перевели в разведроту. Так в одночасье кончилась моя офицерская карьера. Сильное переживание усугублялось личным мотивом. Мой отец Александр Иванович, участник Первой мировой войны, очень гордился, что его сын выучился на офицера. Как я ему объясню случившееся?
В ближайшие дни мы вместе с таким же разжалованным лейтенантом Тюнькиным (родом рязанец) вызвались на очень рискованное задание. Утром с рассветом мы вдвоем, одетые в телогрейки, с высоко поднятыми вверх руками брели по болоту в сторону немецкой обороны. В сжатых ладонях рук были гранаты-лимонки со снятыми чеками-предохранителями. Гитлеровцы, увидев нас, вылезли из окопов и стали кричать: «Иван, иди сюда!» Один принес фотоаппарат. Мы молча брели по воде. Когда до немцев осталось метров пятьдесят, мы переглянулись, побросали гранаты и бросились удирать. Позади раздались взрывы, истошные вопли раненых. Ошеломленные случившимся враги открыли огонь с опозданием, и нам удалось уйти невредимыми. Свою задачу мы выполнили: сдача в плен прекратилась, так как немцы перестали подпускать наших дезертиров близко к окопам — расстреливали из пулеметов.